Исповедь

Руссо Жан-Жак

Мы помирились; это все-таки принесло облегчение моему сердцу: всякая ссора погружает его в смертельную тоску. Нетрудно представить себе, что такое примирение не изменило обращение Гримма, а только отняло у меня право жаловаться. Поэтому я принял решение все терпеть и больше ничего не говорить.

Столько огорчений, сыпавшихся одно за другим, повергли меня в состояние подавленности, не оставлявшей мне сил, чтобы снова овладеть собой. Не получая ответа от Сен-Ламбера, забытый г-жой д’Удето, не решаясь больше ни с кем делиться своими мыслями, я начал опасаться, что, сделав дружбу кумиром своего сердца, быть может, принес свою жизнь в жертву призракам! Из всех, с кем я был связан, после проверки у меня осталось только два человека, к которым я сохранил прежнее уважение и доверие: Дюкло (но со времени своего удаления в Эрмитаж я потерял его из виду) и Сен-Ламбер. Мне казалось, что я могу загладить свою вину перед последним, только излив перед ним свое сердце без утайки, и я решил принести

ему полную исповедь во всем, что только не компрометировало его любовницу. Не сомневаюсь, что такое решение было западней, в которую вовлекала меня моя страсть, чтобы приблизить меня к г-же д’Удето, и все же я, конечно, бросился бы в объятия ее любовника, безраздельно предался бы его руководству и довел бы откровенность до последних возможных пределов. Я уже готов был написать ему второе письмо, будучи уверен, что на этот раз он ответит мне, – как вдруг узнал печальную причину его молчанья. Он не вынес трудностей военного похода: г-жа д’Эпине сообщила мне, что у него был удар; г-жа д’Удето сама заболела от огорчения и была не в состоянии тотчас же написать мне, но через два-три дня известила меня из Парижа, где находилась в то время, что он велел отвезти себя в Аахен, так как хотел лечиться там ваннами. Я не говорю, что это печальное известие огорчило меня так же, как ее, но думаю, что вызванная им тоска была не менее мучительной, чем ее скорбь и слезы. Печальные мысли о тяжелом положении Сен-Ламбера, опасения, что, может быть, и душевные тревоги были тому причиной, терзали меня больше, чем все случившееся со мною самим, и я болезненно почувствовал, что мне не хватает сил, необходимых для того, чтобы перенести столько невзгод. К счастью, этот великодушный друг недолго оставлял меня в столь удрученном состоянии; он не забыл меня, несмотря на свою болезнь, и я скоро узнал из его письма, что я слишком дурно оценил его чувства и преувеличил опасность его положения. Но пора перейти к великому перевороту в моей судьбе, к катастрофе, разделившей мою жизнь на две столь различные части, и рассказать, какая незначительная причина привела к таким ужасным последствиям.

Однажды, когда я меньше всего об этом думал, за мной прислала г-жа д’Эпине. Войдя к ней, я заметил в ее взгляде и во всей ее манере держаться смущение, тем более поразившее меня, что это было ей совершенно несвойственно, – никто в мире не умел лучше, чем она, владеть выражением своего лица и своими чувствами. «Мой друг, – сказала она, – я еду в Женеву; у меня болит грудь, здоровье мое расстроено до такой степени, что я должна все бросить и ехать, чтобы повидать Троншена и посоветоваться с ним». Это решение, принятое так внезапно и накануне зимних холодов, тем более меня удивило, что, когда я расстался с ней за тридцать шесть часов до этого, о нем не было и речи. Я спросил ее, кого она возьмет с собой; она ответила, что хочет взять своего сына и г-на де Линана, и потом небрежно добавила: «А вы, мой медведь, не поедете со мной?» Не думая, что она говорит серьезно, так как она знала, что в зимнее время я едва в состоянии выходить из своей комнаты, я стал шутливо расспрашивать, какую пользу больному может принести больной спутник? Она сама, по-видимому, сделала это предложение несерьезно, и о нем больше не было речи. Мы говорили только о приготовлениях к ее отъезду, которыми она занималась очень энергично, так как решила ехать через две недели.

Не нужно было большой проницательности, чтобы понять, что это путешествие имело тайный повод, но что его от меня скрывают^{363}. Во всем доме это было секретом только для меня. На другой день Тереза открыла мне его, а Терезе его поведал дворецкий Тейсье, узнавший все от горничной. Хоть я и не обязан перед г-жой д’Эпине хранить эту тайну, раз узнал об этом не от нее, однако она так тесно связана с другими, сообщенными мне ею, что их невозможно отделить; поэтому я буду молчать об этом предмете. Но эти тайны, которые никогда не выходили и не выйдут ни из моих уст, ни из-под моего пера, знало слишком много народу, и они не могли оставаться неизвестными всему окружению г-жи д’Эпине.

Услыхав об истинной причине этого путешествия, я чуть было не распознал скрытое действие враждебной руки в попытке сделать меня телохранителем г-жи д’Эпине; но она так мало настаивала, что я продолжал рассматривать эту попытку как несерьезную и только посмеялся над смешной ролью, которую сыграл бы, если б имел глупость взять на себя такую обязанность. Впрочем, г-жа д’Эпине только выиграла от моего отказа, так как добилась того, что муж взялся сам сопровождать ее.

Через несколько дней я получил от Дидро записку, которую привожу здесь. Эта записка, небрежно сложенная пополам, так что каждый мог ее легко прочесть, была прислана мне по адресу г-жи д’Эпине и передана де Линану, гувернеру ее сына и поверенному ее тайн.

Записка Дидро (связка А, № 52):

«Я, видимо, создан для того, чтобы любить вас и причинять вам огорчения. Узнал, что г-жа д’Эпине едет в Женеву, и не слышу, что вы ее сопровождаете. Друг мой, если вы довольны г-жой д’Эпине, надо ехать с ней; если недовольны,

тем более надо ехать. Вас тяготит бремя ваших обязательств по отношению к ней? Вот случай отчасти расплатиться и облегчить это бремя. Представится ли вам в жизни другой случай доказать ей свою признательность? Она едет в страну, где будет для всех чужой. Она больна, она будет нуждаться в том, чтобы ее развлекали и занимали. Надвигается зима, друг мой! Состояние вашего здоровья является, может быть, большим препятствием, чем мне кажется. Но разве вам хуже теперь, чем было месяц тому назад и чем будет в начале весны? Совершите ли вы через три месяца это путешествие с большими удобствами, чем теперь? Что касается меня, то признаюсь вам, что, если б я не мог перенести путешествия в карете, я взял бы палку и последовал за ней пешком. И потом, не опасаетесь ли вы, что ваше поведение будет дурно истолковано? Вас заподозрят или в неблагодарности, или в другом тайном побуждении. Я хорошо знаю, что, как бы вы ни поступили, за вас всегда будет говорить голос вашей собственной совести; но достаточно ли одного этого голоса и позволительно ли пренебрегать до такой степени мнением других людей? Впрочем, друг мой, я пишу вам все это только для того, чтобы исполнить свой долг перед вами и перед самим собой. Если моя записка вам не понравится, киньте ее в огонь, и пусть о ней не будет больше речи, как если б она вовсе не была написана. Шлю вам привет, люблю и обнимаю вас».

Я был ошеломлен, я дрожал от гнева при чтении этой записки и едва мог дочитать ее до конца, но все же заметил, с какой ловкостью Дидро притворно взял в ней тон, более мягкий, ласковый, учтивый, чем в остальных своих письмах, в которых называл меня самое большее «мой дорогой», не удостаивая дать мне название друга. Я без труда понял, каким рикошетом попала ко мне эта записка; об этом довольно прозрачно говорили подпись, форма, обороты и даже ее обходный путь: обычно мы переписывались по почте или через нарочного из Монморанси, и это был первый и единственный случай, когда он написал мне по адресу г-жи д’Эпине.

Когда несколько утих первый порыв негодования, я взялся за перо, стремительно набросал ответ и сейчас же отнес его из Эрмитажа, где в то время находился, в Шевретту, решив в своем слепом гневе прочесть г-же д’Эпине и записку Дидро, и мой ответ:

«Дорогой друг, вы не можете знать, насколько я обязан г-же д’Эпине, насколько меня связывают мои обязательства, действительно ли я нужен ей в путешествии, желает ли она, чтоб я ее сопровождал, возможно ли это для меня и какие причины могут заставить меня воздержаться от поездки. Я не отказываюсь обсудить с вами эти вопросы; но согласитесь, предписывать мне столь настойчиво, как я должен поступить, не ознакомившись с обстоятельствами, – это большая опрометчивость, мой дорогой философ. Но хуже всего, по-моему, то, что ваше мнение исходит не от вас. Не говоря о том, что я вовсе не склонен допускать, чтобы под вашим именем мной руководил всякий встречный и поперечный, я вижу в этом рикошете уловки, совершенно не соответствующие вашей прямоте, и хорошо будет для вас и для меня, если вы впредь от них воздержитесь.

Вы боитесь, как бы мое поведение не было дурно истолковано; но я не верю, чтобы сердце, подобное вашему, могло дурно судить о моем. Другие, может быть, говорили бы обо мне лучше, если б я был больше похож на них. Избавь меня, боже, от их одобрения! Пусть злые шпионят за мной и толкуют обо мне: Руссо не способен их испугаться, а Дидро – слушать их.

Вы хотите, чтобы я кинул в огонь вашу записку, если она мне не понравится, и чтобы о ней больше не было речи. Неужели, по-вашему, мне так легко забыть то, что исходит от вас? Дорогой мой, вы так же дешево цените мои слезы, причиняя мне огорчение, как мою жизнь и здоровье, уговаривая меня взять на себя такие заботы. Если б вы могли отнестись к этому по-иному, ваша дружба была бы для меня более отрадной, и я стал бы менее достоин сожаленья».

Войдя в комнату г-жи д’Эпине, я застал у нее Гримма, и это меня очень обрадовало. Я прочел им оба письма громким и внятным голосом, с отвагой, на какую сам не считал себя способным, и прибавил в конце маленькую речь, которая была ее достойна.

При этой смелости, неожиданной со стороны человека, обычно робкого, оба они сидели пораженные, ошеломленные, не отвечая ни слова; главное, я увидел, как этот надменный человек опустил глаза в землю, не в силах выдержать моего сверкающего взгляда. Но в ту же минуту в глубине своего сердца он поклялся погубить меня, и я убежден, что они сговорились об этом, прежде чем разойтись.

Приблизительно в то же время я получил наконец через г-жу д’Удето письмо Сен-Ламбера (связка А, № 57), написанное еще в Вольфенбюттеле^{364}, через несколько дней после случившегося с ним несчастья, – в ответ на мое письмо, очень задержавшееся в пути. Этот ответ, полный доказательств уважения и дружбы, принес мне утешение, в котором я в то время так нуждался, и дал мне силы и решимость заслужить их. С этого момента я стал исполнять свой долг; но несомненно, что, если 6 Сен-Ламбер оказался менее разумным, менее великодушным, менее порядочным, я погиб бы безвозвратно.