Испытание огнем. Лучший роман о летчиках-штурмовиках

Одинцов Михаил Петрович

Докладывал о выполнении задачи. О том, что грех случился. Переборщил немного с расчетами.

Митрохин хмурился. Но исправить случай он ведь не мог. Только и сказал: «Напиши в докладной о выполнении задания и об этом случае. Сошлись на погоду. Это же объективно. Хотел тебе благодарность объявить. Но подождешь».

Обошлось!

Наконец впереди слева показался город, потом русло канала Москва — Волга, петля Москвы-реки и внутри ее аэродром.

— Бору, как слышишь? Видишь аэродром?

— Вижу. Хорошо.

— Что видишь? Это же Москва! — И Осипов вдруг запел:

На

земле есть повсюду дороги, И в Москву все приводят пути. Городов на земле очень много Но таких, как Москва, не найти!…

Понял, куда мы прилетели? Пошли на посадку!

Круглое летное поле, обнесенное от прибылой воды по периметру дамбой, с воздуха походило на огромную залитую водой сковородку. Места посуше сплошь были заставлены «илами»…

Пара Осипова пришла сюда далеко не первая. Их ждали, и организовывать им ничего было не нужно. Не прошло и часа, а Сергеев уже получил на полк толстый пакет с надписью: «Секретно. Полетные карты. Вскрыть лично командиру полка с прибытием на аэродром в пять часов утра следующих суток». И Сергееву, и Осипову стало понятно: здесь они временно. В пакете — их новая военная дорога. Теперь все зависело от того, как быстро освободят аэродром прилетевшие ранее.

…К середине дня аэродром опустел. Однако ненадолго. Вскоре небо вновь загудело самолетами. Пришел Митрохин со своими летчиками. Самолеты не приземлялись, а приводнялись, поднимая фонтаны воды, которая двумя плотными боковыми бурунами разлеталась от колес в стороны. Полк сел. Но в небе появлялись все новые и новые группы. И опять на аэродроме стало тесно…

Утро.

Скорые сборы… Вылет без задержки…

И опять на карте знакомые для Матвея названия: Ряжск, Мичуринск, Воронеж, река Оскол, Валуйки и после них разлив бескрайней, начинающей зеленеть равнины.

Чем дальше на юг уносил Осипова самолет, тем острее он ощущал наступление весны, приближение новых больших событий. Все острее в сознании звучал вопрос: где воевать? Здесь или еще южнее?…

Не было в самолетах, летящих на юг, безразличных людей. Каждый летчик и техник, офицер или сержант видел в этом перелете свой смысл… Старожилы, встретившие войну в сорок первом, наверное, больше, чем необстрелянная молодежь, понимали, что главные события летом будут не под Москвой и Ленинградом.

Осипов же, узнав о маршруте полета, заволновался. Слишком много в его короткой жизни было связано с этими местами. И теперь, наблюдая из самолета смену времен года, он все сильнее ощущал свою радостную взволнованность и внутреннее напряжение.

Показался сбросивший с себя снега, но еще не умытый дождями Мичуринск. И Матвею пришла в голову мысль о том, что ведь ровно год назад они садились здесь своим полком. Всего год. Перед мысленным взором промелькнули лица и фамилии летчиков весны сорок второго. Память выделила и тех, кто сегодня вновь будет садиться на эту бетонную полосу.

После посадки он вылез из самолета, постоял в глубокой задумчивости, а потом подозвал к себе техника и стрелка:

— Вот что, Петров и Конаков. На этом аэродроме мы были весной прошлого года перед Брянским фронтом. Не все с этого фронта ушли с нами дальше. Мы всех помним, кто там остался, но не знаем их могил. Прошу снять шапки. Поклонимся их памяти, помолчим минуту. Они эту воинскую почесть заслужили…

Но в полку уже не для всех эти места были знакомы.

Год оказался длиннее жизни многих.

Кончался апрель… Митрохина все больше настораживали события на юге. Упорные бои в районе Мысхако — станицы Крымской сделали «спокойствие» почти невыносимым. Воздушная война там вспыхнула с новой силой и достигла своего апогея. Бои в воздухе продолжались непрерывно по нескольку часов, втягивая в свою орбиту десятки самолетов с каждой стороны. Командир полка был уверен, что разгоравшийся пожар вот-вот захватит и их.

Полк подняли по тревоге ночью. Осипов выскочил из хаты под темное звездное небо. Глубоко вдохнул прохладного, пахнущего пылью, влажного воздуха. Деревенская улица была заполнена бегущими людьми. Прислушался — кроме людского гомона, ничего. Танков и самолетов не слышно. Пожара не видно… Спрыгнул с крыльца и, влившись в общий поток, побежал.

В сарае, приспособленном для подготовки летчиков к боевым вылетам, стоял полумрак. Люди устраивались за столами. Командиры проверяли, все ли собрались. Сарай за несколько минут наполнился гулом сдержанных разговоров, сладкого позевывания, шуток и беззлобного переругивания с соседом из-за тесноты.

Лампы-гильзы коптили, освещая колеблющимися языками пламени дощатые столы, лежащие на них карты, летные планшеты.

Появился Митрохин, и водворилась тишина.

— Товарищи! На рассвете мы должны нанести удар полком по одному из аэродромов противника. Летит весь наги корпус, летят и бомбардировщики, и истребители. Так что фашистам будет жарко… Полк поведет Русанов. Он и поставит конкретную задачу. После окончания подготовки никому из помещения не выходить. Подойдет время, будет команда сразу по самолетам.

…Подготовка и вопросы закончились раньше, нежели наступил рассвет, и Русанов разрешил курить и отдыхать. Пошиванов дунул на качающийся над гильзой огонь, и темнота над столами эскадрильи сгустилась. Пример был подхвачен другими, и вскоре только свет на командирском столе да изредка вспыхивающие светлячки папирос кое-как освещали помещение. Разговоры смолкли: каждый из тридцати летчиков и пятнадцати воздушных стрелков остался наедине со своими мыслями и чувствами…

О чем может думать человек, знающий, что через несколько минут ему нужно будет взлететь и идти за сотню километров в тыл к врагу?… Мысль Матвея причудливо вновь и вновь проявляла события прошлых вылетов. Всплывали из закромов памяти и ошибки, и успехи. Неожиданно мелькали картинки детства, и сменяли их возможные варианты боя и собственной гибели… Ожидание перед боем всегда противоречиво. В голове боролись желание и боязнь, самосохранение и ненависть, уверенность и сомнение. Ожидание наедине со своими мыслями было утомительно.

И кто-то не выдержал. Тихо и неуверенно, для всех неожиданно, в пропахшей керосином, табаком, людьми и сеном темноте прозвучало тягуче-напевное:

На рейде большом легла тишина, И море окутал туман…

Осипов глубоко вздохнул, кашлянул, душа его отозвалась на раздумье запевшего. И уже два, потом три голоса:

А берег родной ласкает волна, И тихо доносит баян.

Всем стало легче. Одиночество было изгнано из темноты. Появился общий смысл ожидания, одинаковая его эмоциональная окраска. Теперь уже силой музыки и слов все объединились в едином хоре: