Испытание правдой
Шрифт:
— Схватываешь на лету, — сказала я.
Повисла долгая пауза.
— Почему ты спрашивал, верующая ли я? — нарушила я молчание.
— Потому что у меня такое чувство… как бы это выразиться, чтобы не выглядеть совсем уж тупицей… что ты в поисках какого-то смысла.
— А разве не всем это свойственно? Но религия — это слишком просто. «Бог следит за тобой… Бог поможет тебе преодолеть трудности… и если ты играешь по правилам на земле, тебе уготована вечная жизнь». Я ни секунды в это не верю.
— Но ты ведь хочешь верить во что-то,не
— Ты имеешь в виду, так же, как ты веришьв революционные идеи или как мой отец верит в ненасильственные политические изменения?
— Возможно.
— Во что я действительно хочу верить, так это в себя и свои способности делать что-то полезное.
— Что ты вкладываешь в это?
Мне не хотелось посвящать его в свои сомнения по поводу собственной жизни, и не только потому, что я считала их банальными и мелкими, на уровне домохозяйки, в сравнении с «революционными баталиями», которыми жил Тоби, но еще и потому, что казалось странным (не говоря уже о том, что нечестным) рассуждать о том, что я чувствую себя в ловушке, при этом прижимая к груди сына.
Но я все-таки объяснила:
— Я хочу сказать, что «буржуазные условности» удерживают меня на моем месте и мешают сделать что-то особенное. Но я безнадежно связана этими условностями. Потому что идея совершить нечто радикальное — скажем, бросить мужа и сына — попросту неосуществима.
— Послушай, не каждому дано сыграть роль Троцкого, — сказал Тоби. — А сломать общественные условности — особенно если речь идет о ребенке — не так-то легко. Но ты можешь совершать маленькие акции протеста против повседневной рутины, в которой вынуждена вариться…
— Например?
Он улыбнулся мне:
— Все, что противоречит брачному контракту, или тому, чего от тебя ожидают, или общепринятым нормам поведения.
Воцарилось долгое молчание.
— Не думаю, что я на это способна.
— На что?
— На то, что ты предлагаешь.
— А я ничего не предлагаю. Я просто говорю, что твой муж, видимо, не осознает, насколько ему повезло… и какая удивительная ты личность.
— Ты мне льстишь.
— Возможно, но это правда.
— И что же во мне удивительного?
— То, как ты смотришь на вещи… и, в конце концов, то, что ты красивая.
— Вот теперь ты уж точно несешь ерунду.
— Ты всегда страдала от такой низкой самооценки?
— Да, и никогда еще так не краснела, с тех пор как…
— С прошлой ночи.
Я промолчала, чувствуя, что еще сильнее заливаюсь краской.
— Давай сменим тему, — предложила я.
— Как раз вовремя, поскольку нам пора выбираться с этого озера.
Он взялся за весло, расправил плечи и начал грести к берегу. Солнце начинало свой медленный закат. На обратном пути мы почти не разговаривали, хотя мне не давала покоя мысль о том, что никто и никогда не называл меня удивительной. Я все прокручивала в голове его слова о браке.
Сломать общественные условности — особенно если речь
Но даже одна маленькая акция протестабыла для меня серьезным шагом, а заодно и границей, которую я не могла переступить, не испытывая при этом чувства вины.
Мы причалили к берегу, вернули каноэ, пошли к машине. Тоби снова сел за руль, поскольку Джеффри проснулся и требовал еды. Мне пришлось устроиться с ним на заднем сиденье и кормить из бутылочки, которую я прихватила с собой.
— Ему ничего, что она холодная? — спросил Тоби.
— Когда ты голодный, тебе все равно. Интересно, откуда ты, великий противник детей, знаешь про холодные бутылочки с детским питанием?
— Я кормил двух своих племянниц, когда они были совсем маленькие.
— И даже менял подгузники?
— Подгузники я не выношу, и моя сестра это знала.
— Она у тебя единственная сестра?
— Она была моей единственной родственницей.
— Была?
— Она умерла несколько лет назад.
— О господи, какой ужас.
— Да, — тихо произнес он, — это было тяжело.
— Она болела или что-то еще?
— Что-то еще, — произнес он, и по его голосу я догадалась, что он больше не хочет говорить на эту тему.
Уже сгустились сумерки, когда мы вернулись в Пелхэм. Тоби припарковал машину у офиса моего мужа. Я разглядела медсестру Басс, склонившуюся над рабочим столом в приемной. Она подняла голову, заслышав звук подъехавшей машины, и я видела, как она наблюдает за нами, отмечая про себя каждую деталь — и что Тоби сидел за рулем, и что он помог мне донести Джеффа, и что мы провели полдня вместе. Я помахала ей рукой и улыбнулась широкой фальшивой улыбкой. Она тут же отвела взгляд, уткнувшись в бумаги на столе.
Дома я переодела и накормила Джеффа, потом усадила его в манеж. Тоби засучил рукава и принялся рубить чеснок.
— Я могу чем-то помочь? — спросила я.
— Да. Исчезни на время и не мешай мне готовить.
— Ты уверен?
— Абсолютно.
— Может, я тогда приму ванну, не возражаешь?
— С чего бы я стал возражать? И если парнишка начнет бузить, я дам ему стаканчик «Кьянти», чтобы угомонился. Идет?
Я не могла припомнить, когда в последний раз кто-нибудь готовил для меня еду. Забытой оказалась и роскошь горячей ванны, в которой я нежилась около часа. Даже по вечерам, когда Дэн был дома, а Джефф крепко спал, мысль о том, чтобы побаловать себя пенной ванной, просто не приходила мне в голову, тем более что Дэн постоянно (хотя и в мягкой форме) напоминал мне о домашних делах, не требующих отлагательства. Но сейчас я приготовилась лежать в воде, пока не понадоблюсь Джеффу или пока Тоби не позовет ужинать… хотя я и оставила дверь приоткрытой на случай, если мой гость не справится с разбушевавшимся малышом.