Испытание выживанием
Шрифт:
Перед нами возникли уже знакомые цепочки ДНК, на которых подсвечивались разными цветами первые два вида огромных комбинаций генов, измененных вирусом в человеческой ДНК.
— Почему полное отключение сознания является для вируса жизненно необходимым фактором? — спросила я.
— Вирус создал потребность в крови у человека, остановив выработку эритроцитов, но этого было недостаточно для его репликации, потому что вирус все равно был заперт в теле одной зараженной особи, ведь ему делали искусственное переливание. Тогда вирус решил отключить человеческое сознание, чтобы зараженного можно
— И как он это сделал? Как отключил сознание? — спросила я.
Мы смотрели на третью комбинацию генов, которая скрывала в себе сложнейшую загадку: как чужеродный организм смог стереть сознание человека.
— Для начала тебе нужно понять, что такое Я, — начал Кейн. — Что тебя определяет? Что тебя отличает от других?
Я ответила, не думая:
— Память.
— Верно, память — это твоя идентичность. Благодаря памяти, ты знаешь, кто ты такая, кем работаешь, кто твои друзья, что планируешь делать на выходных, что любишь, что ненавидишь. Вирус понял, что надо стереть память.
— И как это сделать?
Кейн демонстрировал разные изображения МРТ головного мозга, а я все нюхала его шею, надеясь, что он не замечает.
— Мозг — сложная конструкция, состоящая из иерархических групп сверхсложных гиперструктур нейронов, — Кейн продолжал объяснять. — Память прописывается сразу в нескольких нейронных сетях во всех частях мозга. То есть воспоминание — это возбуждение определенного набора нейронов, объединенных в одну сеть, но в разных частях мозга. Воспоминание о вкусном ужине затрагивает разные отделы мозга, например, корковый центр обоняний, затылочную долю со зрительным отделом и височную долю со слуховым. Отключить целые отделы мозга вирус не может, потому что зараженный не сможет без них охотиться. А значит стереть память он не в силах. Но он может контролировать способность человеческого мозга пользоваться памятью.
— Отключая нейроны, — следовала я за Кейном.
Он посмотрел на меня и улыбнулся. Я чувствовала себя не в своей тарелке, когда он смотрел на меня вот с таким вот довольным лицом, словно я-собака ему кость динозавра принесла. Я ударю его, если он почешет меня за ушком.
А может, не ударю, а попрошу еще.
Робокоп крутился на табурете возле дальнего стола и подначивал: «Оседлай его, сестра!».
Я мысленно шикнула на образ, понимая, что галлюцинации переходят все разумные пределы.
— Интересно, как это происходит? — спросила я, прервав наш затянувшийся глазной контакт.
— Что именно?
— Как люди теряли память? Как переставали осознавать себя?
Кейн задумался, а потом произнёс:
— Представь, как ложишься спать вечером.
«Он уже приглашает тебя в постель!»
Заткнись, металлический ублюдок!
Кейн запустил видеоролик с тремя разными электроэнцефалограммами.
— Эта принадлежит Лилит, я ее помню. А эти чьи? — спросила я.
— А эти принадлежат спящему и бодрствующему. Сравни их с Лилит, — сказал Кейн.
И я, как самая послушная ученица, сосредоточилась над заданием Кейна.
Ритмы Лилит были ровными и монотонными, как на энцефалограмме человека в фазе глубокого сна, скачки линий были синхронными, превращаясь в один дружный хор. На третьей электроэнцефалограмме была показана деятельность мозга бодрствующего человека, и его ритмы работали хаотично. Примерно такой же бардак, как у меня в голове с Робокопом, радугой и стаканчиком.
— Когда мы проваливаемся в фазу глубокого сна, нейроны в мозгу начинают работать синхронно. В состоянии сна сложные нейронные взаимодействия невозможны, а это — основное условие наличия сознания. Мы осознаем себя, когда нейроны работают в сложной многокомпонентной витиеватой системе взаимодействий. Нам нужен этот хаос, — Кейн показал на беспорядочные линии, — чтобы осознавать себя.
Кейн увеличил картинку.
— Получается, за время глубокого сна, — Кейн показал на дружный хор симметричных скачков в линиях спящего, которые удивительным образом походили на линии электроэнцефалограммы Лилит, — из нашей памяти пропадают целых восемь часов жизни. Мы не знаем, что мы делали в это время, как переворачивались, куда закидывали ноги, укрывались или скидывали одеяло. Мы, может, даже встали и пошли в кухню, чтобы выпить стакан воды, а потом вернулись обратно в постель. Наше тело жило само по себе. Нас в нем просто не было.
Я взглянула на Кейна, вспомнив свой кошмар. Нас просто нет. Получается, тело может жить без меня. Как это возможно? Как вообще природа допустила такое, что тебя могут просто выгнать из тела, как из автомобиля? Так по-садистски засунуть тебя в мир туманных грез, из которого нет выхода. Лилит сейчас там. Она даже не осознает, что ее тело лежит в плексигласовом боксе в гостинице «Умбертус» посреди альпийского Бадгастайна, когда не осталось больше людей на земле. Все это время она пребывала в том белесом нигде без границ, без света, без звуков, без вкуса и вообще без какого-либо проблеска жизни. Осознает ли она время в том нигде? Знает ли, что с ней произошло? Понимает ли, сколько времени прошло? Слышит ли остальных людей?
Кейн подвел меня к жуткой правде, на которую я не хотела смотреть, но пришлось.
— Электроэнцефалограмма Лилит — это электроэнцефалограмма спящего человека. Ее там сейчас нет, — Кейн указал на голографический видеоролик, донося до меня каждый миллиметр пугающего открытия.
— А теперь представь, что этой способностью человеческого мозга отключать сознательное и действовать бессознательно воспользовался некий вражеский агент, и пока Лилит была в отключке, он записал себя в ее сознание, подменил его, занял его место, и теперь ее сознание не может вернуться на свой прежний стул. Там уже сидит вирус.
— Кома от болевого шока, — вспомнила я один из этапов процесса превращения.
Кейн закивал.
— Сначала вирус выработал в человеке потребность в крови, потом стал модифицировать метаболизм, отключая органы, трансформация породила нестерпимый болевой шок, который загонял человека в кому. Вирус насильно заставлял человека заснуть.
— И когда люди засыпали, он садился на пустой стул, — закончила я.
Кейн закивал, одарив меня грустной улыбкой.
— Как думаешь, где они — люди? — тихо спросила я.