Испытание
Шрифт:
Все знали, как любопытен Дзамболат, и удивлялись, что последние годы он редко покидал Хохкау. Причина выяснилась, сам как-то признался, что всякий раз, когда н попадал во Владикавказ, ему казалось, будто он видит этот город впервые; его улицы, площади, да и жители стали неузнаваемыми, чужими, и трудно было свыкнуться с мыслью: исчезло то, что когда-то казалось вечным и незыблемым, и хотя он видел, город становится краше и чище, не мог простить ему этого предательства. Горы, поля, реки остались прежними. И знакомые еще с детства деревья на тех же углах, улицах и площадях шелестели листьями, цвели и плодоносили. По ним Дзамболат порой и узнавал места,
Город совершил измену по отношению к Дзамболату, хотя он крепко хранил в памяти его черты. Время постаралось стереть, уничтожить приметы старого Владикавказа. Дзамболат жаловался, что после посещения города у него бывает такое ощущение, будто он потерял нечто ценное, весьма необходимое ему. Годы начинали давить на плечи пуще прежнего, усиливалось чувство одиночества. Так и с ним было в тот зимний день, такой яркий от солнца, которое только в горах умеет блестеть до ослепления, — когда получили похоронную с фронта на любимого им внука Дебола.
Нет, не по нутру Дзамболату были поездки в этот знакомый и одновременно незнакомый город. Была и другая причина редких отлучек старца из аула, о которой он предпочитал умалчивать. И не потому, что стыдился своих мыслей, а был убежден, что молодым не понять его опасений. Дзамболат выдумывал разные отговорки, но Майрам знал, что страшит его. Не забыть ему, как уставился старец на цинковый гроб, в котором доставили издалека на родину останки генерала. Гроб Дзамболат видел, а земляка нет: что рассмотришь в глазок, оставленный для последнего взгляда на покойника? И что оттуда видно? Кусочек неба? А Дзамболату по пути на кладбище хотелось бы любоваться всей его голубой ширью, слышать тихий говор огромной толпы сопровождающих его в последний путь людей. Не для того он прожил длинную жизнь, чтоб напоследок быть замурованным в цинке! Дзамболат так тогда и заявил сердито. И отказался от спланированной было поездки в Москву к внуку Хаджумару. С тех пор и появился у него страх умереть вдали от дома. Он не сомневался, что его, как положено по законам предков, привезут и похоронят в родном ауле. Его любимым рассказом была история Давида-Сослана, которого, хотя он и был мужественным полководцем, супругом могущественной грузинской царицы Тамары, осетины не оставили вдали от родины, выкрали с риском для жизни тело, доставили в Осетию и захоронили в родной земле. И сегодня то же самое: родственники и друзья везут издалека своих покойников, каких бы трудностей и расходов это ни стоило…
Знал Дзамболат, что лежать ему в том самом месте, которое он давно облюбовал, да все-таки, покидая аул, волновался. Каждый раз, как у кого-то из выходцев из Хохкау намечался кувд, посылали за старейшим земляком. Но Дзамболату достаточно было заявить, что он чувствует себя неважно, и никто не смел усомниться в этом и тем более упрекнуть старца.
Дзамболат сам не покидал аула, но встречать гостей любил. Что он будет рад Конову и Степе, Майрам не сомневался.
…Дзамболат дремал на солнышке, когда рядом раздался резкий визг тормозов машины, замершей возле хадзара Гагаевых. «Майрам», определил старец, ибо никто так шумно не заявляет о своем прибытии. Сигналы запрещены, так он использует тормоза да шины в качестве шумовых эффектов. Майрам прибыл не один. За его спиной Дзамболат увидел невысокого полного мужчину в очках и тощего, нервно поглядывающего вокруг себя молодого человека.
— Мой дражайший прадед! — весело закричал Майрам. — Принимай в гости КИНО! — и показал поочередно на гостей: — Это режиссер Савелий Сергеевич, а это кинооператор Степа. Приехали в Осетию снимать фильм о твоем сыне Мурате. С тобой хотят поговорить…
Полную свободу дал Майраму Конов — гони куда хочешь, да только не молчи — рассказывай, показывай, знакомь с людьми. И не знал Майрам, то ли он остался таксистом, то ли сделал режиссер все-таки из него гида. Две недели носились по республике. Куда Майрам только ни возил режиссера! Всем родственникам и друзьям представил. И вот теперь привез в Хохкау.
Дзамболат встретил их чинно, усадил сперва за фынг — невысокий треножный столик, на котором через пять минут уже находились традиционный сыр, холодное мясо, чурек, графин с аракой — об этом побеспокоилась жена внука Габо.
— Арака?! — поразился Конов.
— Только для тебя разрешил поставить, — важно заявил Дзамболат и попросил Майрама перевести свои слова. Его сиплый, скрежещущий голос надтреснуто взвился и оборвался невнятным шипением. Майрам, боясь обидеть старца жалостливым взглядом, отвернулся и смотрел в сторону до тех пор, пока Дзамболат не справился с волнением и вновь не заговорил:
— Все сегодня будет так, как бывало шестьдесят лет назад. Сперва мы посидим за фынгом, пока женщины накроют настоящий стол, — так всегда делали в осетинском доме. И чурек испекут, Мурат всегда настаивал, чтоб на столе был чурек. Но есть его я вас не заставляю…
— Есть будем только чурек! — выслушав перевод, немедленно откликнулся Савелий Сергеевич и требовательно поглядел на своих спутников — он был в восторге от того, что Дзамболат демонстрирует им этикет осетин, знакомит с традиционной пищей.
Старец скептически посмотрел на правнука.
— Что вы знаете о нашей жизни? Вы совсем по-другому живете! — голос его опять сорвался. Заметив, что Майрам невольно поморщился при звуках, вырвавшихся из его горла, Дзамболат укоризненно покачал головой. — Вот ты не понимаешь, почему я отказался от операции…
— Не понимаю, — сознался Майрам. — Лучший хирург брался…
— А ты подумай, почему я не разрешил ему ковыряться в моем горле… Сейчас я сижу перед вами человек человеком, хоть голос и плохой. От ветра не шатаюсь, спину не гну, ноги еще ходят. Если народ очень попросит, я и станцевать смогу…
Не веришь? — спросил он, увидев, как усмехнулся Савелий Сергеевич.
Майрам глянул на прадеда. Время испещрило морщинами его лицо и шею, разукрасило нос синими прожилками. Но он по-прежнему был в по-щегольски широких галифе, хромовых сапогах, сверкавших жгучей чернотой, кончики темных усов лихо тянулись в небо… Казалось… прадед не чувствовал тяжести своих лет! Майрам невольно восхищенно причмокнул губами.
Конок и Степа заулыбались. Дзамболат весело засмеялся; подморгнув им, поведал о первой своей встрече с врачами.
— Я им говорю: никогда не болел, сколько помню себя — всегда джигитом был. А они окружили меня в своих белых ха латах, таких белых, что от них глаза болят, и твердят: «Операцию делать надо, а то совсем без голоса останетесь». А я им в ответ: сколько еще проживу? Три года? Пять лет? Я их и так проживу. А сделаете операцию, вложите в горло трубочку, мой Аланчик обязательно окрестит меня, такую возможность ни за что не упустит, начнет, знаете, как меня звать? «Эй, трубка, иди сюда!» И пойдет по всему аулу… У меня столько детей, а у них еще больше своих — всем неприятно будет и обидно за меня…