Испытание

В 1972 году я случайно вспомнил об одной статье, которую мне довелось прочитать несколько лет назад, когда писал роман “Первая кровь”. Закончив его, я в поисках нового сюжета пересматривал свои бумаги и очень обрадовался, обнаружив, что она сохранилась. В ней шла речь о тревожном увеличении числа военизированных организаций правого толка в Соединенных Штатах конца шестидесятых годов, и особое внимание уделялось группе под названием “Минитмен”, члены которой планировали устроить диверсию в здании ООН. Заговорщиков поймали и посадили, обвинив в незаконном хранении оружия.

Мое внимание в этой публикации привлекли два момента. Во-первых, воинствующий фанатизм, с которым “Минитмены” собирались

Предположим, сказал я себе, что лидеры некой организации, подобной “Минитмен” — назовем ее условно “Защитники Республики”, — знают, что им грозит суд, и заинтересованы в формировании благосклонного общественного мнения. Они заключают с репортером сделку: дают ему возможность представить взгляд изнутри на экстремистскую организацию, но с условием — поддержать их идеи господства белой расы. Однако репортер испытывает такое потрясение перед открывшимися ему жестокостью и ненавистью, что не может пойти против своей совести и публикует не доброжелательный, а, наоборот, резко критический материал. Как бы ему отомстили безжалостные “Минитмены” за подобное предательство?

Эти мысли стали толчком к написанию моего второго романа — “Испытание”. Подобно библейскому Иову, мой герой Рубен Борн также должен был пройти через множество мыслимых и немыслимых испытаний веры в правоту своих моральных принципов. Я подумал: а не сделать ли его писателем, в чьих произведениях доминирует тема насилия, но сам он никогда не имел с этим дела; сможет ли он применить в жизни то, о чем писал в своих книгах, похожих на “Первую кровь”? Другими словами, Рубен Борн — это мой коллега, одержимый, подобно мне, идеей семьи и безопасности. Мои самые худшие страхи всегда были связаны с мыслью о безопасности собственной семьи. Как бы реагировал такой человек, как я — миролюбивый по натуре, но парадоксальным образом приверженный теме насилия д своем творчестве, — на ситуацию, в которой насилию подвергаются его близкие?

Пока я просчитывал варианты, мне пришло в голову, что решение этого вопроса, испокон веков встающего перед человеком, требует соответствующей аранжировки — сюжета, который как бы отбросил Борна в прошлое, — из его комфортабельного современного пригородного дома в суровую атмосферу девятнадцатого века времен американских первопроходцев или гораздо дальше — лет этак на тридцать тысяч назад, в снежную пещеру первобытного человека, только что ставшего homo sapiens. Находясь под неослабным впечатлением от идей моего любимого психолога Карла Юнга, мне хотелось создать архитипичные персонажи.

После того как мне стала ясна композиция “Испытания”, я понял, что придется многое узнать о том, как выжить неподготовленному человеку в условиях дикой природы. По своей профессорской привычке я отправился в библиотеку университета штата Айова, где прочитал массу книг на эту тему, но все они меня разочаровали. У меня сложилось впечатление, что большинство авторов попросту опирались на книги своих предшественников и, так же, как и я, сами никогда не были в подобных условиях. В результате я пришел к выводу: если я хочу писать о столкновении Рубена Борна с дикой природой, я должен получить информацию, как говорится, из первых рук. Поэтому я записался на специальные курсы при Национальной школе выживания в Ландере, штат Вайоминг. В течение пяти кошмарных недель я таскал пятидесятифунтовый рюкзак, карабкался по горам, переходил вброд реки, попадал в летние снежные бури, испытал на собственной шкуре, что такое переохлаждение, горная болезнь и внезапные, смертельно опасные ураганы. Я вернулся домой похудевшим на тридцать фунтов, с задубевшей кожей и чувством почтительного страха перед силами природы.

Наконец я сел за книгу. Но по мере написания я почувствовал необходимость в большей насыщенности текста. Вспомнив эссе Филипа Янга, специалиста по Хемингуэю и одного из моих наставников в Государственном университете Пенсильвании, я решил применить его любимый прием и вставил в текст, где только можно, реминисценции из классиков американской литературы — По, Хоторна, Мелвилла, Фолкнера, Хемингуэя и многих других. Их мотивы звучат в книге негромко, как басовые ноты. Я даже позволил себе воткнуть цитатку из “Первой крови” — читатель может поразвлекаться, отыскивая ее.

К моему удивлению, “Испытание” оценили как один из значительных “романов ужасов” семидесятых годов. В то время я совершенно не предполагал, что моя книга имеет отношение к этому жанру. В ней нет ничего сверхъестественного — за исключением, возможно, жуткого города-призрака. Но теперь я допускаю, что это жанровое определение в каком-то смысле оправдано. Да, роман оставляет мрачное впечатление. Я сам поразился, насколько я драматизировал вполне нейтральные ситуации, и решил, что никогда больше не полезу в глубины собственного подсознания столь глубоко, как я сделал это в романе. Невольно я оказался в плену анализа своих самых мучительных страхов, из-за чего и работа над книгой затянулась на три года.

Начало и финал “Испытания” могут смутить вас. Начало — потому что оно шокирует, а финал — потому что противоречив. Когда я работал над романом, война во Вьетнаме шла к концу; американские солдаты отступали, рядовые граждане страны в связи с этим испытывали разнообразные чувства: одни — усталость, другие — разочарование, третьи — глухое раздражение, но большинство совершенно справедливо вздохнули с облегчением. Если “Первая кровь”, как мне думается, в какой-то мере отразила жестокость вьетнамской войны, то в “Испытании” должно прозвучать отчаянное стремление Америки сказать “прощай, оружие”. Отсюда — и прощание с оружием Рубена Борна. В финале некоторым читателям, возможно, захочется эскалации насилия. По-моему, в “Испытании” его достаточно. Тем же, кому покажется мало, советую заглянуть в себя. Ради этого и написан мой роман.

Дэвид Моррелл, 1991

Это утро оказалось последним, когда они еще были все вместе: муж, жена и двое детей — совсем маленький сынишка и дочь-школьница. Хотя это и не имеет значения. Теперь, после всего, что произошло, уже ничего не имеет значения. А началось все довольно забавно. Мужчина собирался завтракать. Остывшие за ночь деревянные половицы холодили его босые ступни. Бросив мимолетный взгляд в сторону разовой плиты, он вдруг заметил, что их сиамская кошка внезапно уткнулась мордочкой в миску с молоком. Кошка вообще была довольно бестолковой. Ей нравилось спать на включенном телевизоре, но во сне она вертелась и часто падала на пол, а потом таращила свои круглые голубые глазищи, не понимая, что произошло. А еще она любила смотреть на пламя свечей и садилась так близко, что иногда опаляла себе усы. Теперь же эта дуреха, кажется, разучилась лакать молоко. Мужчина едва не расхохотался, наблюдая, как она пытается подняться и отряхнуться, но смех застыл в горле, когда ее передние лапки подломились и она снова упала головой в миску. Маленькое тельце содрогнулось в конвульсиях и обмякло. Мужчина нахмурился и встал из-за стола, чтобы подойти поближе.

Падая, кошка опрокинула миску и теперь лежала в молочной луже. Он поднял безжизненную тушку, которая показалась ему странно тяжелой. С мокрой шерстки сквозь его пальцы капли молока падали в лужицу.

— О Господи! — выдохнул мужчина.

Клер, которая возилась с малышом, устраивая его на высоком стульчике, обернулась на голос мужа. Она озадаченно посмотрела на кошку в его руке и так же, как он, нахмурила брови.

— Странно. Когда я выпускала ее сегодня утром, все было в порядке.