Испытания
Шрифт:
Алла сразу услышала приближающийся слева звук мотора, и желтый автомобиль показался уже не из «аппендикса», а вынырнул со стороны главного входа на стадион и пересек белую финишную черту, снизил скорость и спокойно покатил дальше по трассе. И она сразу почувствовала, что боль в ушах прошла, и еще почувствовала усталость. Хотелось лечь прямо здесь, на ступенях прогретой солнцем бетонной лестницы, и закрыть глаза. Алла даже блаженно зажмурилась.
— Пойдем! — раздался над ней голос Владимирова. Она посмотрела на него, вскинув голову, и ничего не сказала, увидев на бледном лице раздражение.
Они
— Что случилось? — спросила она.
— Ты же видела сама! Он чуть не залег на этом дурацком повороте. Если бы он так пошел раньше, я бы снял его с дистанции. А он, видишь, специально тянул до последнего круга, — Игорь Владимирович еще прибавил шагу.
— Но в чем дело? Он же выиграл.
— Так не выигрывают! Это не выигрыш, а неудавшееся самоубийство. Я чувствовал, что у него что-то с машиной. Он никогда так не тянулся на вираже… — По лестнице главного входа Игорь Владимирович спускался чуть ли не бегом.
Они свернули во дворик правого павильона, и Алла сразу увидела желтую машину. Автомобиль как-то косо стоял у самой бровки асфальта, ткнувшись носом в шпалеру кустов. Яковлев сидел в тесной кабине, положив руки на руль. Он только снял шлем и очки. Светлые его волосы были влажны и слежались, сидел он неподвижно, опустив лицо вниз.
Владимиров подошел к машине первым. Алла испугалась, что он сейчас начнет кричать на Григория, но Игорь Владимирович только коротко спросил:
— Что у тебя случилось?
— Кажется, площадка левого переднего амортизатора отвалилась, — глухо, не поднимая головы, ответил Яковлев.
И тут Игорь Владимирович, не жалея своих светлых отглаженных брюк, вдруг опустился на четвереньки и заглянул под кузов машины. Потом встал и, не отряхнув колен, спросил у Григория:
— Знаешь, кто ты? — Губы у него тряслись.
— Ладно. Знаю, не говорите. — Яковлев вдруг поднял лицо и криво усмехнулся. И Алла увидела, что глаза у него очень серьезные и тоскливые.
— Ге-рой! — врастяжку сказал Владимиров. И было не совсем ясно — хвалит он или ругает.
— A y меня не семеро по лавкам, и никому я не должен, — ответил Григорий и вдруг одним рывком, упершись руками в борта, выбросил тело из кабины, одернул свою простроченную куртку, поправил воротник красноклетчатой рубашки и снова взглянул на Владимирова.
Алла с удивлением заметила, что под грустным и в то же время дерзким взглядом Григория лицо Игоря Владимировича сделалось беспомощным и каким-то виноватым. Она смотрела на этих, казалось бы, хорошо знакомых мужчин и ничего не понимала. Только легкое беспокойство и удивление подсказывали ей, что между ними продолжается какой-то давний и, может быть, невысказанный спор. Они стояли друг против друга — профессор Владимиров, высокий, с гладко зачесанными назад прямыми волосами, в светло-серебристом, хорошо пригнанном костюме, в безукоризненно повязанном красном в серый горошек галстуке, и слесарь-лаборант, студент-заочник Гриша Яковлев, глядящий на профессора снизу вверх, потому что был на голову ниже ростом. Григорий сунул руки в карманы брюк, развел локти, всем своим видом показывая независимость, но глаза, глаза его не могли обмануть Аллу. Она видела в них тоскливую горечь и какую-то непонятную злость, которой никогда не предполагала в этом парне. Молчаливый спор мужчин длился, может быть, всего несколько секунд, но Алле он показался долгим и тревожным.
Разрядил напряжение Игорь Владимирович.
— Ладно, — сказал он негромко и спокойно. — Погрузи автомобиль и езжай отдыхать. Победителей не судят. Но покойников, Гриша, хоронят. — Профессор улыбнулся виновато и примирительно.
И Алла почувствовала облегчение оттого, что кончился молчаливый спор мужчин, грозивший перейти в ссору. Про себя Алла поблагодарила Игоря Владимировича за это.
— Ну, ведь это дело надо отметить, — сказал Григорий. — Вот погрузим и давайте пойдем куда-нибудь. Тут где-то в парке ресторан есть. — Он бросил быстрый взгляд на Аллу.
— Вот и отметьте с Аллочкой. А у меня еще дела сегодня. Всего доброго. — Он слегка поклонился Алле и пошел к выходу со двора, прямой, по-юношески сухощавый.
Алла поглядела на Григория, потом — вслед профессору. Ей хотелось одновременно и догнать Игоря Владимировича, и остаться здесь, с Григорием.
Солнце уже клонилось к горизонту, и в аллеях парка свет был рассеянный, золотисто-туманный. Вереницы людей направлялись по дорожкам к выходу, к трамвайной остановке, только на пляже еще было многолюдье, слышался смех, доносились звонкие удары по мячу.
Григорий шел рядом с ней, опустив голову, всматривался в зыбкие кружевные тени листвы на песчаной дорожке и молчал. Аллу начинало тяготить это молчание, и, чтобы хоть как-то нарушить его, она сказала:
— В ресторане, наверное, сейчас народу — не протолкнуться.
— Посмотрим, — ответил Григорий тихо. Потом, подняв голову, спросил: — Вы куда-нибудь торопитесь?
Глаза у него по-прежнему были тоскливые, и Алла быстро ответила:
— Нет-нет.
— Вот и хорошо, — сказал он и, снова опустив голову, тихо добавил: — А то один напьюсь.
Алла видела, как сжались его губы и глуповатый профиль с носом-картошкой сразу стал резким и жестким. И что-то вдруг переменилось в ней, что-то непонятное, вкрадчивое, как пушистый ластящийся котенок, ворохнулось в груди. Она взяла Григория под руку, потом и другую руку положила ему на предплечье и с веселым испугом почувствовала, что ей хорошо так опираться на эту жесткую, с ощутимыми буграми мышц руку. Стало жарко лицу, и ноги сделались легкими, будто не шла она по песчаной дорожке, а просто перебирала ногами в воздухе. И голос у нее изменился — она сама это услышала, — когда спросила полушепотом:
— Гриша, Гришенька, ну что случилось?
Он замедлил шаги, чтобы ей было удобнее идти, и сказал неожиданно просто:
— Не знаю, Алла. Еще не понял. — Помолчал и добавил: — Кажется, случилось давно, а только сейчас дошло. Как до жирафа.
Зал ресторана был пуст и прохладен.
Они устроились за столиком возле стеклянной стены, занавешенной от солнца светлой тканью, расписанной голубыми парусными яхтами, роспись была наивной, словно рисовал ребенок: надутые пузырем паруса, хвостатые вымпелы на кренящихся мачтах, — глазам было легко и приятно смотреть на эти просвеченные солнцем занавеси.