Источник солнца (сборник)
Шрифт:
И Настя плакала, и думала, что, наверное, вера в Вечность тоже может развратить. Если убедить себя, что есть где-то один тот самый ответ, тот, при наличии которого отпадает необходимость в куче вопросов. А ведь вопросами держится жизнь. И, решив, что оставляя все как есть хорошо, избегнем лучшего, мы тем самым убиваем это лучшее, которое вырастает однажды из маленького «хорошо».
Настя думала все эти сложные, почти не свои мысли и плакала, как девчонка. Ей было жалко и Марка, и Евграфа, и деда, и себя… а Марк по-прежнему стоял у высокой стены и насвистывал еле слышно песенку:
– Любовь прошла, не будет поцелуев…
Глава 17
…Когда
Артем крепко держал вертлявую Сашку за руку. Сашка норовила то и дело улизнуть. Артем категорически не пускал, этим хоть как-то успокаивая Евграфа.
Ну зачем он в самом деле увязался с ними гулять? Они что, его звали? Нет, не звали. Совсем даже не звали. Они просто сказали: мы идем гулять. А он не захотел сидеть дома один. Вот и все. Сам ведь не захотел. Чего теперь жаловаться?
Евграф Соломонович почему-то думал, что все вокруг знают, кто он и почему так проводит время. Догадываются, что у него в жизни все вообще непросто. Далеко не просто. Чем-то обернется это гуляние? – думал он. И тем не менее деревянные тяжелые двери метрополитена с оптимистической надписью «Выход» выпустили троих в город – город, который зашумел им всеми своими шумами в сердца.
Зачем-то взял Евграф Соломонович с собой папку, и теперь нес ее под мышкой, не зная, куда деть. Она ему мешала. Он ее перекладывал туда-сюда, поправлял сползавшие очки и почему-то вспоминал, как почти двадцать лет тому назад, где-то здесь, возле эстакады, было кафе. И там торговали эклерами. Некоторые глупые люди не любят эклеры за то, что в них много крема. А они с Настей тогда любили. И их, что замечательно, не тошнило. Был теплый весенний день, они сбежали с работы пораньше и пришли сюда. Евграф купил целый кулек и смотрел, как Настя ела – кусала, а начинка предательски капала ей на плащ незамеченной с другого конца пирожного. Ветер играл ее распущенными волосами, норовя сунуть их в рот. А Настя смеялась и поправляла сбившиеся пряди липкими сладкими пальцами. И Евграф тогда впервые в жизни подумал, что эта маленькая женщина не боится его, не боится быть наивной, любить эклеры, портить прическу, плащ… не боится, что он – едва знакомый мужчина – может вдруг сделать ей больно. Она была настолько жива тогда, что при взгляде на нее хотелось жить. И жить вечно.
И еще он вспомнил, как они потом гуляли по набережной, смотрели на колесо обозрения, кидали камешки в Москву-реку и рассуждали, глубока ли она. Настя, смешно тараща глаза, говорила, что если человек упадет туда, то, даже умея плавать, не спасется без посторонней помощи. Ведь у этой реки бетонные берега. Высокие. И она подбегала к парапету, вставала на цыпочки, упиралась подбородком в скрещенные руки и смотрела вниз. Евграф подходил и тоже смотрел. И оба стояли так, отыскивая свои отражения в мутной речной глади. И не находили.
А потом
Дело в том, что романтичный Александров, тогда еще аспирант, все время ходил с разбитым сердцем. Дамы били его с каким-то поразительным постоянством, и так нещадно, что у Евграфа не раз возникало желание отомстить им как-нибудь за друга. А друг страдал – и так отдавался страданию, что был, кажется, не менее счастлив, чем если бы был любим. Даже более. Мечтал, исправлял недостатки своих муз богатством собственной творческой натуры, и, по сути дела, жил в мире прекрасных во всех отношениях людей. Потому что факт: любой человек рядом с ним становился лучше, чем был на самом деле. Евграф это испытал на себе.
Евграф любил Александрова. За то, что тот не боялся показаться смешным, за то, что умел слушать, что ради того, кто был ему дорог, мог делать не свойственные ему вещи – например, пить. И курить. Морщился, но курил. За то, что бывал беден. За то, что любил Мандельштама и тянул на свет божий Высоцкого в годы, когда певца активно «умалчивали». Мечтал когда-нибудь написать его биографию и преподавать на факультете спецкурс по авторской песне. Евграфу наплевать было на недостатки друга – что мал ростом, что не москвич (родом из Омска, приехал покорять столицу – и покорил-таки), что женщинами, опять же, бросаем, что в кино совсем почти не разбирается. Евграфу было это все равно. Александров был друг, и больше ничего не имело значения.
Когда в такси по пути домой Евграф спал на дружеском плече, сердце Александрова вновь зияло широченной пробоиной от торпеды Амура. Но он и раненный был «прелесть». Настя не ошиблась. Евграф тогда сказал Насте, что Александров для него – навсегда. И Настя ответила, что это здорово. У нее был высокий светлый голос. И карие теплые глаза.
…Они шли, и по левую руку от них тянулся Парк культуры им. Отдыха, по правую бежали по шоссе машины и горели окна домов. Евграф прихватил с собой фотоаппарат и, попав под нужный фонарь, уловив «именно то» освещение, которое требовалось, просил Настю обернуться и делал снимок на ходу. Изображение выходило неровное. Вместо Насти на пленке получался световой блик. Отпечатанные позже фотографии всякий раз напоминали Евграфу Соломоновичу, что он все-таки не герой, не мастер.
Одна из этих черно-белых карточек до сих пор стояла под стеклом книжного стеллажа в его кабинете. Она уже пожелтела от времени и обтрепалась по краям. Но Москва-река за Настиной спиной все так же темна, как тогда, а Настя все так же улыбается ему сквозь годы.
И тут у Евграфа Соломоновича развязался шнурок.
– В какой стороне сейчас Нескучный сад? – Артем полуобернулся на ходу; порыв ветра растрепал его отросшие волосы. Тщетно он откидывал их со лба, сдувал, забавно щурясь в глаза Евграфу Соломоновичу.