Источник

Миченер Джеймс Элберт

Поэтому он и не отдал приказ зазвучать трубам, но все же поднял по тревоге своих солдат, послал их занять позиции на стенах и отрядил охрану к ограде источника. Приказав закрыть ворота, он поднялся на одну из башен, чтобы рассмотреть приближающееся скопище. Сначала его глазам открылась лишь пустынная дорога, залитая ярким весенним солнцем. Она была открыта взгляду вплоть до отрогов горы на востоке, где стоял алтарь Баала. Дорога была точно такой, какой она и тянулась из века в век, – узкая, каменистая и пыльная, она вилась в зелени полей, молчаливо и равнодушно ожидая очередного топота ног. Наконец Уриэль увидел поднятое ветерком легкое облачко пыли, которое повисло над дорогой, предвещая приближение важных событий. В ее колыхании было что-то

зловещее, и Уриэль отпрянул от края стены. Но тут на дороге появился трусивший мул, за которым бежали двое маленьких, смуглых и почти голых ребятишек – они побежали вперед, чтобы первыми увидеть ждущий их город. Увидев их, Уриэль облегченно рассмеялся.

– Смотреть за воинами! – крикнул он, а ребятишки, увидев могучие стены и башни, остановились посредине дороги и, развернувшись, побежали обратно докладывать старшим.

Правитель Уриэль все еще смеялся, когда появился первый ибри. Это был высокий старик, весь в пыли. На нем была грубовато скроенная одежда, а при себе – лишь посох, и ничего больше. Он был бородат, и его седые волосы падали на плечи. Талия была обмотана веревкой, на Ногах были грубые сандалии, и он шел с непреклонной решительностью, остановившись лишь у главных городских ворот. Если этот старик и испытал такое же удивление, как его ребятишки при виде мощных стен города, он ничем его не выдал. С другой стороны, правитель Уриэль обратил внимание, что ни старик, ни появившиеся вслед за ним люди и не взглянули на крестьян, чьи поля тянулись вдоль дороги, – и это было хорошей приметой. Если бы пришельцы собирались заняться грабежом, они бы начали без промедления.

Тем не менее, Уриэль был явно не готов к появлению такого количества кочевников, которые все подходили и подходили с востока. Это были не просто обыкновенные семейства ибри, которых ему доводилось встречать в прошлом; Макор часто принимал к себе такие группы и без труда приобщал их к культам, господствующим в земле Ханаана. В некоторых таких семьях было по двадцать детей, но тут было нечто совсем иное. Уриэль видел перед собой мощное собрание семей, настоящий клан, и вызывало подозрение то, что детей почти не было видно и во главе его шли взрослые мужчины того возраста, когда носят оружие. Правитель не испытывал страха, потому что заметил, что у пришельцев очень мало металлического оружия, но четкий порядок, который они соблюдали на марше, не позволил ему забыть о первом сообщении сына. Это в самом деле была армия, и не важно, готова ли она была вступить в бой или нет, Уриэль спустился вниз, испытывая глубокую озабоченность.

Обычаи того времени требовали, чтобы при появлении незнакомцев правитель оставался за стенами своего города, ожидая формального появления посланника. Тот сообщал ему о намерениях людей, стоящих под стенами, но в данном случае кочевники явно были незнакомы с дипломатическими процедурами, и посему никаких посланников не появилось. Вместо этого крепкий старик, возглавлявший прибывших, один подошел к воротам, ударил в них посохом и крикнул: «Ворота Макора, откройтесь перед Цадоком, правой рукой Эль-Шаддди!»

Это было странное требование, и ни одному из городов не доводилось его слышать, поскольку оно предполагало, что ворота должны послушно открыться сами собой, без применения военной силы. Люди на стенах разразились смехом, но правитель Уриэль подошел к воротам, посмотрел в щель и убедился, что люди вокруг Цадока не вооружены. «Открой», – приказал он стражнику, и, когда маленькая дверца в воротах чуть приоткрылась, старик вставил посох в проем, распахнул дверцу и решительно вошел внутрь, представ перед правителем.

Из этих двух человек, которые встретились в первый раз, ибри был и выше и старше. Чувствовалось, что он склонен к размышлениям, что поглощен своей духовной жизнью и живет в согласии с природой. Хананей был куда больше знаком с цивилизацией и лучше образован. Кроме того, на службе у египтян он научился неплохо разбираться в современном обществе. Будучи судьями над своими соплеменниками,

эти два человека одинаково понимали справедливость, и, отправляя обязанности первосвященников, они с равным уважением относились к святости богов. Никому из них не были свойственны несдержанность, хвастливость или жестокость. Принципиальное отличие между ними заключалось в том, что Уриэль воспринимал божественную Троицу как полезное, но не столь уж существенное понятие, а Цадок уверенно чувствовал себя лишь под покровительством Эль-Шаддаи и не мыслил существования без направляющего его божества. Но у этих противостоящих друг другу лидеров были две очень важные сходные черты: никто из них не собирался навязывать своих богов другому, и оба они были преданы идее, что даже два таких разных народа, как хананеи и ибри, могут гармонично сосуществовать рядом. Цадок с отвращением относился к войне, а Уриэль, который успешно руководил египетскими войсками, не испытывал никакого желания жертвовать своими людьми, бросая их в бой. И если эта решающая встреча между двумя тысячами хананеев и семьюстами ибри завершится бедой, то не из-за действий Уриэля и Цадока, а потому, что и тот и другой были мирными людьми.

Когда Цадок миновал ворота, его удивил лабиринт улочек, в котором он оказался, и серо-зеленые башни, которые, казалось, были готовы раздавить его. Он растерялся, когда, тут же повернув налево, уперся в глухую стену, а повернув направо, оказался перед помещениями для стражи в окружении кованых бронзовых цепей. Никому не было под силу в ходе штурма пробиться через эти ворота, но не их военная мощь больше всего поразила Цадока. За цепями патриарх в первый раз увидел город хананеев с его переполненными улицами, с искусительным содержимым магазинов, рядом с которыми толпились люди с необыкновенно разными лицами, различного происхождения. Он был ослеплен представшими перед ними чудесами, но испытывал к ним инстинктивное недоверие, ибо ощущал давящий вес стен и странную манеру, с которой дома громоздились друг на друга, так что ни людям, ни домам не хватало для себя пространства. И стоило ему только увидеть перед собой этот таинственный город, он испытал тоску по бескрайней свободе пустыни и снова подумал – не сделал ли его клан ошибку, придя в это поселение.

Правитель Уриэль, окруженный стражей в кожаных доспехах, сделал шаг вперед навстречу старику.

– Я Уриэль, правитель Макора, – сказал хананей.

– Я Цадок бен-Зебул, правая рука Эль-Шаддаи, ищу места для моего народа.

– Готовы ли вы платить налоги? – Цадок кивнул, и хананей сказал: – Можете занимать поля вдоль дороги. А за ними лежат богатые Пастбища и места, где может расти виноград. – В его словах прозвучало больше примирительности, чем он собирался высказать, но старик держался с такой непринужденностью и простотой, что правитель невольно почувствовал к нему симпатию и решил, что Макору пойдет только на пользу, если рядом с ним будет обитать такой человек.

– О каких полях ты говоришь? – спросил ибри.

– За оливковой рощей. И за полем, на котором растут дубы. Все Места, что тянутся до болота. – Повернувшись в другую сторону, он показал на гору: – Но вот в тех местах селиться вы не можете, потому что они принадлежат Баалу.

Старик кивнул, потому что, где бы он ни водил своих людей за последние сорок лет, определенные места были посвящены каким-то богам, и, хотя Цадок не собирался поклоняться им, он понимал, когда это делали другие.

– Мы уважаем всех богов, обитающих на вершинах, – сказал он. Цадок тоже чувствовал, что встреча складывается неплохо, и опасения, высказанные его сыновьями, не нашли в нем отклика. Макор был процветающим городом, но отдаленные поля вокруг него лежали невозделанными, и с точки зрения правителя города это было верное решение – пригласить осесть на них чужаков. Тем не менее, надо было выяснить одну подробность. – Мы поклоняемся Эль-Шаддаи, который обитает в горних высях.

Уриэль нахмурился и напрягся – в этом вопросе он не мог уступать.