Источник
Шрифт:
Несколько дней не было никакого ответа. Наконец наступил самый важный период созревания урожая, когда было так важно сотрудничество всех богов – и даже Цадок признавал это, потому что еще недавно он сам молил Эль-Шаддаи послать хороший урожай, – три женщины-водоносицы прибежали в лагерь с вытаращенными от изумления и ужаса глазами и рассказали ему о другом боге, которому поклоняется Макор.
– Он полон ярости, – задыхаясь, рассказывали они, – и пасть его полна пламени, куда кидают маленьких детей, а мужчины и женщины в это время голыми танцуют перед ним.
– Детей? – с
– И в завершение танца женщины, такие, как мы, кидаются обнимать мужчин-проституток, а их мужья уходят в темные помещения с поститутками-женщинами.
Цадок отпрянул, когда водоносицы завершили свой рассказ:
– И там сейчас много наших ибри, которые приносят жертвы чужим богам.
– Мерзость! – вскричал Цадок, снова произнеся это ужасное слово, которое пугало его – но, произнесенное, его уже нельзя было взять назад. Покинув свой шатер, он много часов бродил в одиночестве, пока не сгустилась ночь, и из-за городских стен до него доносились звуки бурного веселья и грохот барабанов. Он видел дым от костров. Но после полуночи, когда он, еле волоча ноги от усталости, забрел в оливковую рощу, он почувствовал присутствие существа, которое обратилось к нему из-за ствола дерева, и услышал мягкий голос:
– Это ведь ты произнес, Цадок: «Этот город – воплощение мерзости».
– Что мне делать?
– Это было твое слово. И теперь ты за него отвечаешь.
– Но что же я должен делать?
– Мерзость должна исчезнуть.
– Этот город, эти стены?
– Мерзость должна быть уничтожена.
Цадок опустился на колени перед этим голосом, преклонившись перед оливковым деревом, чтобы скрыть искаженное ужасом выражение лица, и, стоя в этом смиренном положении, заговорил о сотрясающей его жалости к обреченным обитателям города.
– Если я смогу устранить эту мерзость, – взмолился он к своему богу, – будет ли спасен город?
– Он будет спасен, – с состраданием ответил бог, – и все его камни останутся на месте.
– Да будет воля твоя, Эль-Шаддаи, – вздохнул старик, и вокруг него воцарилась тишина.
Ни с кем не советуясь, патриарх завернулся в плащ, взял свой посох и двинулся через ночь. Сердце его горело любовью к людям, которых он собрался спасти. Он постучал посохом в городские ворота и крикнул: «Просыпайтесь, и будете спасены!» – но стража не позволила ему войти в город. Он снова заколотил посохом, крича: «Я должен спешно увидеть правителя!» – и Уриэль очнулся от сна. Когда он посмотрел в прорезь бойницы, то увидел, что этим посланником был его соратник Цадок, и крикнул страже: «Впустите его!»
Как жених, спешащий к своей суженой, старик ворвался в покои правителя и закричал:
– Уриэль, Макор может быть спасен!
Сонный хананей почесал бороду и спросил:
– О чем ты говоришь, старик?
– Ты должен всего лишь положить конец этим гнусностям!
– Каким именно?
Задыхаясь от радости, старик объяснил:
– Ты должен уничтожить храм Астарты и огненного бога. – И затем великодушно добавил: – Вы можете и дальше почитать Баала, но должны признать верховенство Эль-Шаддаи.
В
Уриэль сел.
– Раньше ты этого никогда не требовал.
– Направь этот греховный город на путь истинного бога, – не слушая собеседника, высокопарно потребовал ибри.
Рахаб проснулась от звуков их голосов и вошла в комнату. На ней была ночная сорочка.
– Что говорит этот старый кочевник? – спросила она.
Цадок почтительно приветствовал ее, словно она была любимой дочерью.
– Уговори своего мужа склониться перед волей Эль-Шаддаи.
– Что тут за сумасшествие? – обратилась она к изумленному мужу.
– Макор может быть спасен, – взволнованно объяснил Цадок, – если вы положите конец храмовой проституции и перестанете скармливать детей огненному богу.
Рахаб расхохоталась.
– Это не проституция, – сказала она. – Те девушки – жрицы. Твоя собственная дочь Леа сама посылала Зибеона возлежать с ними, так же как я посылала Уриэля, когда была беременной. Чтобы легче прошли роды. Эти обряды, старик, необходимы, и у твоей дочери здравого смысла больше, чем у тебя.
Цадок не слышал слов Рахаб. Он был в таком возбуждении после предложения Эль-Шаддаи спасти Макор, что ожидал от других точно такой же реакции, но, когда та не последовала, он растерялся. И прежде, чем он успел отреагировать на упоминание имени его дочери, к ним присоединился Зибеон, приведя с собой Леа. Когда девушка увидела своего отца с растрепанной бородой, растерянного и постаревшего, она, полная сочувствия, кинулась к нему и принялась целовать, но тут до него дошел смысл слов Рахаб, и, посохом отгородившись от нее, он спросил:
– Ты посылала своего мужа к проституткам?
– Я ходил в храм, – ответил Зибеон, – чтобы при родах оберечь твою дочь.
Патриарх с жалостью посмотрел на своего зятя и сказал:
– Ты совершил гнусность.
– Но ты согласился, что у меня есть право свободно поклоняться Астарте, – запротестовал тот.
И тут вмешалась Леа:
– Это я сама попросила его. Ради меня.
Голос Леа, произнесший эти слова, изумил старика, и он наклонился, всматриваясь ей в лицо. Страшная мысль пришла ему в голову.
– Леа, – спросил он, – ты тоже предлагала себя мужчинам-проституткам и так же отдавалась им?
– Да, – бесстыдно ответила дочь. – Так женщины Макора поклоняются богине.
– И если у тебя будет сын, ты отдашь его огненному богу?
– Да. Таков обычай этого города.
Цадок отпрянул от этих четырех хананеев. После этого признания его дочь больше не была ибри. Он испытывал такое головокружение, что едва держался на ногах. Но, сделав усилие, он попытался присмотреться к четырем мрачным лицам, и, когда он ясно увидел их, упорствующих в своих грехах и не понимающих их, он осознал, что этой ночью Эль-Шаддаи обрек город на полное очищение от скверны. И даже в этот момент осознания он помнил обещание бога, что, если хананеи раскаются, они могут обрести спасение. Подняв правую руку, он длинным костистым пальцем показал на Уриэля и спросил: