Истоки (Книга 1)
Шрифт:
Когда-то Юрий думал, что не сумеет сработаться с Тихоном Солнцевым в промышленном отделе горкома партии. Так оно и получилось. Солнцев грозил снять с него стружку, если плохо поведет дело. Уж что другое, а стружку снимать он умеет. Скольким поломал жизнь! Юрий не то что боялся, а как бы опасливо присматривался к Солнцеву. Добрый от природы, но огрубевший и ожесточившийся в жизни, Тихон лихорадочно изменчив в своих отношениях с людьми: то безжалостно суров, то напоминает порой предшественника Саввы на заводе: как стена резиновая, хоть головой бейся об нее - не прошибешь и не зашибешься.
"А что делал я, когда с Юрки стружку снимали?
– подумал Михаил. Кажется, спорил с критиком о том, почему одни ворчливо поучают, другие выслушивают их грубость. Ага... значит, брат хотел, чтобы
– Сначала Солнцев заявил: "Я тебя, парень, выпускаю на оперативный простор. Вторгайся в жизнь заводов, изучай, вноси предложения на бюро. Ты инженер, тебе на рычагах держать руки". Я поверил. Две недели не вылезал из цехов шарикоподшипникового. Вместе с парторгом и директором подготовили материалы на бюро горкома. Завод нуждался в срочной помощи. "Хорошо, изучу ваш документ", - сказал Тихон Тарасович. И до сих пор изучает. Стыдно после этого встречаться с рабочими "шарика". Нашему комбинату позарез нужны кирпичи, цемент. Что ж сделал Солнцев? Нажал на рычаг, и материалы потекли на строительную площадку для Театра музыкальной комедии. Тут-то мы и сшиблись с Тихоном... Сдался, но потянул стройматериалы для театра с других объектов. А эта новая, недостроенная парадная лестница к Волге! Сколько всадили в нее бетона, металла! Страсть как хочется Солнцеву, чтобы в городе - у него!
– была самая красивая на Волге лестница. Вот, мол, какой в этом городе руководитель! Бьет на внешние эффекты, фасадом любит ослепить. Недаром он заводские районы до сих пор называет окраинами. Львиную долю средств расходует на благоустройство центра города. И нелегко расстается Тихон с тем, что ему по душе. Каждый день ездит на строительство промышленной выставки, все просит, чтобы арочки были повоздушнее. Втридорога встанет нам эта преждевременная затея. И поди ж ты, убедил вышестоящих товарищей, что выставка нужна именно сейчас! Один раз удалось сломить его, поехали на станкостроительный. Но дальше заводских ворот не двинулся: лужа помешала. Остановил машину среди лужи, пальцем поманил директора. Тот подошел прямо по луже. Минут двадцать читал ему Тихон нотацию. "Не приеду к тебе, пока дорогу не наладишь". Лужу ликвидировали, но Тихон забыл о заводе. А как рабочие ждали! Я в их глазах трепачом оказался. А сколько жалоб заказчиков на ваши заводы по месяцу лежит под сукном! И соседям не любит помогать, боится, как бы не обогнали наш город. Вот вам и оперативный простор! К черту, на холостых оборотах я работать не привык! Временами порывался уйти на завод, встать к мартену. Но это значило бы умыть руки, закрыть глаза, пойти на сделку с совестью. А посмотрели бы вы, как проходят заседания бюро! Трехчасовые речи "хозяина", длинные решения, похожие одно на другое, как близнецы. И что удивительно: старик минуты не сидит без дела. Приходит в горком чуть ли не раньше уборщиц, остается до глубокой ночи, а то в пионерских лагерях, у костра, держит речь с красным галстуком на шее; в пригородном плодово-ягодном совхозе дегустирует вина. Часами беседует там, а принять изобретателей, рационализаторов времени не находит.
Создалось ненормальное положение: инженеры, парторги, рабочие идут теперь, минуя секретаря, в промышленный отдел. Солнцев возмутился, обвинил работников отдела в подмене власти и все, до мелочей, прибрал к своим рукам. Без согласования с ним горсовет даже комнаты не может дать кому-нибудь. Нет недостатка в красивых словах о творческой инициативе, о человеке, на деле же пугает и мнет, и временами кажется, что сам уж не осознает этого. Он опасен тем, что, пережив себя и свое время, не уходит на покой, проникся подозрением к товарищам. А сейчас нужно решительно восстанавливать и укреплять доверие между людьми.
Савва заметил с усмешкой, что-де у многих из нас есть кое-что похожее на Тихона Солнцева, ибо мы - сыны времени сложного и великого.
– Поговорим потом и о тех, кто чувствует себя родственным Тихону Тарасовичу, - сказал Юрий.
– На днях схватились с ним почти насмерть: не советуясь с нашим отделом, он стал назначать на стройки и заводы работников по своему усмотрению. Пригляди, Савва Степанович, за своим начальником строительства, этаким пожилым красавцем. Как бы не подвел тебя. Есть у меня такое подозрение, что на руку нечист.
– Я умею бить по рукам, - бросил Савва.
Не все понимал Михаил, что скрывается за словами "местничество", "однобокий генеральный план города", "дачные настроения" товарища Солнцева. Но одно чувствовал: устарел этот человек и, кажется, нужно ему помочь уйти на покой. Он видел, что между братом и Солнцевым идет упорная борьба и миром эта борьба кончиться не может. Борьба эта обострилась из-за каких-то кредитов распределения средств не по назначению.
Когда Юрий говорил об этом, отец как-то особенно пристально посмотрел на Савву. Дядя опустил ястребиные глаза. Юрий сказал, что обо всех обстоятельствах дела он уж написал в ЦК. Мать встревожилась: только бы, боже упаси, он не примешал сюда Юлю! Юрий коротко ответил: с ней все покончено. Она захлебывается счастьем с Мишкиным приятелем, Толькой Ивановым. Еще бы! Человек энциклопедического дарования, этот Иванов.
Как бывало в детстве, Юрий и Михаил легли спать в саду, в беседке, постелив тюфяки рядом. Долго разговаривали, перемешивая воспоминания о прошлом с тем, чем жили и о чем думали сейчас.
Очевидно, Юрий все-таки не вырвал из сердца Юлию Солнцеву, мучился и уже этим одним был близок и дорог Михаилу.
– Миша, тебе непременно надо побывать на литературном четверге. Там бывает Юля.
"Он хочет, чтобы я познакомился с Юлией. Пойду", - подумал Михаил, прислушиваясь к невнятному, тяжелому бормотанию вечно работающей Волги.
XII
Михаил был доволен тем, что сделал первый шаг к новой жизни поступил контролером-мотористом на главный конвейер. Тут собирали гусеничные тракторы, а он вместе с другими мотористами испытывал работу моторов на стенде. Однажды, оглохнув от рычания моторов, он вернулся домой, сел в беседке и залюбовался Волгой.
После недавнего ураганного ливня установились тихие дни. Спокойствием своим Волга напоминала едва колышущееся бархатное полотно. Но вот, сверкая стеклами, прошел щеголеватый теплоход, побежали косые волны, и снова отливает золотом проутюженная текучая гладь, выпрямляются отражения деревьев и домов. Такой же вот покой овладевал и сердцем Михаила, хотя все еще не выветрился из ушей шум моторов.
Подошла Лена в белом фартуке, села на перила.
– Почему тебе никто не пишет?
– опросила она, тепля улыбку в уголках рта.
– Странно! Прожить столько лет и не иметь друзей...
– Умолкла, заметив, как потемнело рябое лицо брата.
– Избаловали тебя, Лена!
– Михаил сам удивился своему скрипучему голосу.
– Видно, судьба моя - слушать нотации. Эх, братка, и ты такой же моралист, как уважаемый Александр Денисович!
– Александра не тронь! Мы с тобой в подметки ему не годимся.
– Не слишком ли дорогой товар для обуви? Не сердись. У меня что-то есть для тебя.
– Лена прижала ладони к груди.
– Угадаешь - отдам.
– Письмо.
– Ну как это ты сразу угадываешь? Нехорошо! А знаешь, письмо от Веры Заплесковой.
"Аккуратная: пригрозилась еще письменно разжевать, почему я плохой, и исполнила угрозу. Но я увернусь от этого булыжника, брошенного вдогонку", - подумал Михаил.
– Читать не буду, - сказал он.
– О, братушка! Ты начинаешь мне нравиться. Мне было обидно за тебя. Лена извлекла двумя пальцами зеленый конверт из-за пазухи, долго всматривалась в почерк.
– Эта твоя Вера плохая, холодная. Так пишут только крохоборы: каждая буква выписана, вылизана... Может быть, все-таки прочитаем?
– Нет.
– Сжечь?
– Жги.
– И Михаил чиркнул спичкой.
Лена несколько раз подносила письмо к пламени и тут же отдергивала.
– Не могу, Миша. Отдай мне письмо, а?
– Если хочешь научиться жестокости, бери!
Лена выхватила из его рук спички, присела на корточки. Письмо горело нехотя, листочки кудрявились, пепел вился над головой Лены. Михаил покуривал трубку, скосив глаза на бледное лицо сестры.
– Плохая она или очень хорошая и красивая, но отныне я ее враг на всю жизнь! А если ты смалодушничаешь, напишешь ей, я перестану уважать тебя. Лена растоптала ногой осевшие на пол хлопья пепла и, не взглянув на брата, вышла из беседки.