Исторические повести
Шрифт:
— О, я давно рисую!
— Кто же научил тебя?
— Когда я был совсем маленький, я рисовал углем на стенах нашего дома, глиняную ограду расписывал. Я ходил по деревне и все светлые стены расписывал углем. А когда уходил с отцом на пастбище, плохо мне было.
— Ты помогал отцу пасти стадо? — обрадовалась Махзая.
Ей очень хотелось, чтобы Рустам был таким же простым, как она, как ее отец. Девушка рассуждала про себя: «Если он пастух, значит, ровня нам, а если живописец — тогда он может быть знатный».
— Я помогал отцу. До десяти лет ходил с ним на пастбище, а потом стал убегать.
— Ты убегал? Куда? — Махзае это явно понравилось.
— Два раза убегал, а потом не стал. Отец прибил.
— Бедный! Трудно тебе было?
— Трудно! Я не спал, не ел. Во сне все мерещились стены. Совсем белые. И будто я их расписываю. И не углем, а какими-то красками. Как-то отец спросил меня, не болен ли я. Я сказал, что мне плохо, что не могу жить, когда в руках у меня нет уголька, а рядом нет светлой стены.
«Вот еще причуда! — рассердился отец. — Откуда у пастуха Нанайзата такой сын!»
— Что же ты хотел рисовать? — спросила Махзая.
— Все! Все, что я видел. Мне хотелось изобразить бегущих лошадей, поле, покрытое алыми тюльпанами, горы и небо. А когда я говорил об этом, отец только кивал головой и горестно вздыхал.
«Знаешь, отец, — сказал я ему однажды. — Отдай меня живописцу. Я научусь у него чудесному мастерству и пользу тебе принесу».
А отец не поверил.
«Что ты знаешь, мальчик! — говорил он мне. — Откуда у тебя такое умение возьмется? Ты углем рисуешь, а ведь не в том искусство живописца. Вот есть в храме Панча росписи цветные. Там краски подобны живым! Небо — лазурная синева, листва сочная, зеленая, а лица у людей розовые, нежные и на всех парчовые одежды с золотыми поясами. Сразу видно — знатные господа».
И так захотелось попасть мне в тот храм! Я спросил об этом отца. А он только сокрушался, все повторял:
«Сын землепашца должен поле возделывать, сын пастуха должен пасти стада господина, а мой сын одержим. Он ищет уголь и белую стену. Горе мне!»
— Я знаю, отец твой рассердился… — прошептала Махзая. — Скажи скорее, что было дальше?
И Рустам рассказывал. Уже светила полная луна, когда они расстались.
— Ты завтра придешь? — спросила девушка.
— В праздник жатвы. Я принесу с собой лютню, ты станцуешь, а может быть, и сыграешь?
— У меня нет лютни, я не умею играть.
— А я тебя научу, — предложил Рустам.
— Приходи в праздник жатвы! — крикнула ему на прощанье Махзая.
Девушка возвращалась домой, и счастливая улыбка расцветала на ее лице. Ей так хотелось с кем-нибудь поделиться своим счастьем.
— Махзая! Где ты, Махзая? — послышался голос тетушки Пурзенчи. — Иди скорее сюда, я вижу привидение!
И вслед за тем тетушка Пурзенча закричала в испуге. Махзая поспешила к дому, но только она поравнялась с тетушкой, как из-за стены мелькнуло что-то белое и исчезло среди ветвей. Махзая ахнула от удивления, а тетушка Пурзенча закричала не своим голосом и бросилась в дом.
При свете фитилька Артаван вырезал игральные кости. Услышав крики женщин, он бросился во двор, но не увидел привидения.
— А где Марьяма? — спросил отец. — Что это ее не видно?
— Она ушла к соседям, — отвечала Махзая. — Хорошо, что ее нет. Она так боится привидений!
— Не почудилось ли все это вам? — усомнился Артаван.
— У нас полный дом привидений!.. — жаловалась тетушка Пурзенча, вытаскивая из мешочка сипанд [24] для заклинаний.
24
Сипанд — трава для курения.
— А мы видели привидение, — сообщила Махзая сестре, когда они стали укладываться спать. — Страшно!
— Очень страшно? — спросила с любопытством Марьяма.
— Как же не страшно! — зашептала Махзая. — Тетушка Пурзенча приготовила курение.
— А мне так хочется увидеть привидение! Я еще ни разу в жизни не видела его, — вздохнула Марьяма, — а дочь горшечника, Навоная, своими глазами видела… Что же вы меня не позвали?
— Не накликайте беду! — прикрикнула на девочек тетушка Пурзенча. — Сегодня переспим, а завтра будем их изгонять!
— Скорее бы тетушка начала свои заклинания! — шептала Марьяма. — Я люблю подсматривать. Она никого не пускает в дом, а я все вижу в щелочку. Комната наполняется дымом, а тетушка и соседка, взявшись за руки, ходят вокруг курильницы и выкрикивают заклинания.
— А я боюсь! — Махзая прячется под одеяло.
— А еще мне хочется, чтобы праздник был поскорее, — продолжает болтать Марьяма. — Так хочется петь и танцевать. Знаешь, на душе у меня всегда праздник, даже когда я чищу закопченные котлы.
— А как это бывает, когда у тебя на душе праздник? — интересуется Махзая.
Марьяма лукаво улыбается:
— Я пою про себя веселые песни, а потом стараюсь себе представить, что вот как только очищу котел от сажи, так сейчас же начнется праздник. У бассейна, под тутовником, расстелют праздничные одеяла, разложат подушки. Потом начнут прибывать гости. Не соседи, не родственники, а знатные гости — на конях, в дорогих парчовых одеждах. И каждый несет в руках что-то. Конечно, подарки.
— Вот как! — рассмеялась Махзая. — А без подарков ты их не накормишь?
— Я ведь не просила у них подарков! — обиделась Марьяма. — Они сами об этом позаботились.
— А дальше что?
— А тетушка Пурзенча хлопочет. На заднем дворе у нее костры, над ними большие котлы, и в них жарятся целые бараны. Чатиса печет сладкие лепешки на меду и варит сироп. А отец все тащит на деревянных блюдах виноград и гранаты, много-много! «Это, — говорит, — дары нашей земли!» А мы с тобой одеты в праздничные платья из дорогих шелков.