Истории мертвой земли

Долматович Евгений

Так я в который раз цеплялся зубами за собственный хвост.

***

Естественно, тогдашняя моя спутница, Кхе-ре – так я ласково ее называл, – до определенного момента ни о чем не догадывалась. Большую часть времени она мирно дремала в своем аляповато сработанном коконе, восторгаясь пустотой внутри собственного не-сознания. Если она и расспрашивала, о чем я думаю или куда собрался, то я неизменно отвечал, что отправляюсь ловить слезососов. Я врал, и она верила, потому что так и должно было быть – ложь и ревность тоже мои находки, довольно оригинальные, как я считал. Увы, постепенно и ложь с ревностью перестали интриговать,

тем самым лишив меня желанных эмоций и, как следствие, ощущения собственного бытия.

Кхе-ре же была, есть и будет наивной и глупой, и это даже не моя заслуга. Кхе-ре сама предпочла стать такой: то ее выбор, а возможность выбирать – единственный мой подарок обитателям этого мира в конкретной точке времени…

Хотя кого я обманываю? Данная тварям свобода воли, конечно же, мнимая, ведь варианты выбора все так же подарены мной. Истинной свободой наделен только я. Увы, это не спасает меня от глупых решений, напротив, глупость порой и вовсе кажется спасением. И знаете что? В определенный момент я даже начал подумывать, будто глупость – это тоже своего рода эмоция.

Теперь же мне наплевать.

На самом деле все это меня крайне мало заботило, заботит и будет заботить. В том числе и слезососы. Я давно уже пресытился этой дурацкой игрой: когда я и я, и еще несколько меня шумной компанией устраивали облавы на этих спрутов (которые, собственно, тоже являются всего-навсего моими искаженными отражениями). Так в кротовины между пространствами мы запускали перепуганное дитя – квинтэссенцию беззащитности, ужаса и рыданий – и ждали, пока дремлющие недотепы встрепенутся, расправят щупальца и выползут из своих чернильных нор в пустоте, учуяв сладковатый запах невинных слез. Как и все прочее, это занятие мне быстро наскучило; я перестал получать от него удовлетворение. Я больше не испытывал никаких эмоций.

Тогда я вновь начал охотиться за сновидениями – своими и чужими. И какое-то время мне это очень даже нравилось. Откопав на задворках памяти очередную полуистлевшую идею, я запускал ее в несдерживаемое границами разума воображение и наблюдал, как она развивается, – на моих глазах из ничего возникал мир-цветок. Он распускался, подобно сверхновой в первозданной тьме, усложнялся, словно геометрическая фигура в многомерном прапространстве, постепенно наполняясь все новыми и новыми сочными красками-подробностями. Мир-цветок этот, как и все прочее на одной из нитей паутины времени, обретал собственную историю (прямо как Люций Лукумон), выстраивал последовательные цепочки действий-противодействий, тем самым создавая себе не только прошлое, настоящее и будущее, но и сложную вариативность развития.

А затем, будучи уже не в силах терпеть, я срывал этот цветок, заключал его во вневременную рамку и подвешивал в пустоте, слизывая краски его эмоциональной статики и мрачнея по мере того, как он увядал. Любая идея должна питаться новыми мысленными импульсами, а мои сновидения, как только они были поняты мною и сорваны, теряли для меня всякий интерес. И тогда они чахли и тускнели, пока однажды я не обнаруживал на месте своего сновидения все ту же кучку ментального праха. Так всякий мир-цветок был воссоздан из праха и в прах был обращен.

Остальные миры ожидает та же участь.

***

И вот я закрываю глаза и вижу, что в тот первый раз, когда Существо отыскало прах, оно также столкнулось со свидетельством времени, в чьей власти находилось все, даже Сущее. И тогда Существо прониклось этим прахом, втянуло из него память и осознало, что значит быть мимолетным явлением в неиссякаемом течении, в бурном потоке, увлекающем за собой все окружающее. Так для Существа открылись понятия смерти и жизни. Оно получило представление о материи, о развитии, о физических ощущениях. Оно обрело первые свои знания и первый свой опыт.

А еще, помимо всего прочего, оно постигло и последний день той цивилизации, впитало покорность, с которой ее обитатели встретили неотвратимость судьбы.

Выбравшись из глубин воспоминаний, Существо искренне удивилось:

– Как странно, они знали, что бесследно исчезнут, и не страшились этого!

А затем откуда-то издалека явился Свет.

– Теперь мы вместе, – сообщил Свет, принимая в себя Существо, – и у нас одна миссия…

Познание и поиск. Ведь мне известно все, но я многое позабыл.

Зато я помню, что за то время, пока взращенный внутри сновидения мир-цветок формировался, в нем – то есть в заключенной в нем реальности – сменялись целые эпохи. Я никогда особо не задумывался над тем, что конкретно происходит внутри сновидений, не вглядывался столь пристально, не был ценителем, дегустатором. Как оно всегда и случается, я все знал заранее, но скрупулезное исследование и наслаждение мельчайшими – самыми незначительными – деталями навевало на меня скуку. Я не был вездесущ – вернее, я был вездесущ когда-то давно, и мне оно надоело, – а между тем целые поколения невиданных рас и народов рождались и погибали. Они воевали друг с другом и восхваляли друг друга; следуя отработанной схеме ограниченности их разума, они выдумывали себе идолов, возводили в их честь молельни, а после яростно их низвергали; пытались исследовать пространство вокруг, но так ни на шаг и не приблизились к разгадке. Они даже не могли вообразить, что такое бесконечность. А бесконечность суть я, мое раздувшееся от бремени бытия существо, мои мысли и сновидения…

Все вы не более чем чье-то сновидение…

***

Я окунаю обломок бивня в собственную тоску и продолжаю писать то, что давно уже написано. Я вывожу буквы, складываю их в слова, а слова – в предложения, и читаю этот позабытый, ставший уже незнакомым мне текст. Расшалившееся дитя и вместе с тем глубокий старик, я слоняюсь в лабиринтах этих давнишних грез, которые, в свою очередь, блуждают в многомерной бесконечности, перемещаясь из одной ее плоскости в другую и постигая все новые и новые миры. Оксюморон, ведь то, что я обозвал «новыми мирами», на самом деле заплесневелое старье, пыль моего творчества. Но из праха этих миров Существо вбирает знания и опыт, тем самым постепенно осмысливая себя, как нечто единое и уникальное, существующее и осознающее собственное бытие.

Сущее велело искать, и целью поиска является именно прах – тот самый, что остался от давно уже сгинувших народов либо отдельно взятых величественных созданий, будь то наделенные способностью созидать океаны или же мудрые растения, жившие в доисторические времена разумные планеты либо же организмы и механизмы, достигшие размеров планет, много кто еще.

Так Существу попадались миры, некогда населенные механизмами – кем-то сотворенными либо сами себя сотворившие. Во многом опередив остальных, эти машины достигли апогея в своем развитии и погибли оттого, что не смогли превзойти пика собственных возможностей – не сумели возвыситься над самими собой! А бывало, что организмы создавали такую вот, наделенную разумом машину, и машина эта, осознав самое себя, как и собственное превосходство над создателями, неизменно уничтожала последних. Либо же случалось обратное, когда в своем стремлении постичь замысел Сущего, машины развивались настолько, что способны были вывести первый в их истории живой организм. Непременно уязвленный пониманием собственной уникальности, граничащей с собственной же никчемностью, организм либо умирал, либо устраивал бунт.