Истории просвещения в России (Бурсак в общественной жизни России середины XIX века)

Либан Николай Иванович

создав свое кастовое военное образование, осуществляе­мое представителями военного сословия. Оно управляло чиновничье-бюрократической машиной и было почти мо­нополистом в такой идеологической сфере, как литерату­ра, подчиняя своему влиянию те немногочисленные раз­ночинные силы, которые проникали в эту сферу. Другое дело, что некоторые писатели-дворяне выступали с огра­ниченной критикой в целях исправления своего сословия, но подчас критика эта перерастала в разоблачение суще­ствующего порядка вещей, и писатель переходил на по­зиции угнетенного народа, делаясь выразителем его чая­ний и ожиданий. Именно в восемнадцатом веке возникла дворянская революционность, и господствующее сословие беспощадно расправлялось с защитниками народных интересов.

Восемнадцатый век не дал дворян-учёных, для ко­торых наука была бы жизненно необходимой сферой дея­тельности. Мы не знаем физиков, математиков, металлур­гов, филологов, вышедших из дворянской среды. И дело здесь вовсе не в том, что научная мысль была еще слабо развита, а в том, что кропотливая, настойчивая, подчас изнурительная работа была не по плечу и не по вкусу со­словию, получившему «вольность дворянскую». Оно уст­ранилось от всякого «черного» труда, перекладывая его на плечи иных сословий. И в начале XIX века только М.М. Сперанский понимал то несоответствие, которое было установлено законом и освящено традицией, между дворянством, занимающим не по праву место в государ­ственном аппарате, и разночинцами, являющимися, по существу, не только рабочей силой этого аппарата, но и фактическими организаторами и исполнителями. Сперан­ский на собственном опыте достиг всепобеждающую силу труда и знания. Начав жизнь скромным семинаристом, он достиг самых верхних ступеней иерархической лест­ницы русской бюрократии. Он понимал не только «неспра­ведливость» положения интеллигента-разночинца в дво­рянском государстве, но и гибельные для дворянского со­словия последствия, которые влечет за собой стремление устраниться

от труда и серьезного образования. Твердо ре­шив ввести в соответствие чин с образовательным цензом, Сперанский добился закона, по которому право на полу­чение чина статского советника имел лишь чиновник с университетским цензом или сдавший экзамен за универ­ситетский курс. Ему хотелось привить к дикому дереву культурный побег в надежде, что дворянство, щепетиль­ное и гордое, не захочет уступить своих командных постов в бюрократии и вынуждено будет пойти учиться, что дво­рянство наконец поймет, что стране нужны образованные чиновники, и государство щедрою рукою оплатит их труд, ибо без таковых оно не может существовать. Мечта о про­свещении сословия при помощи канцелярского циркуля­ра казалась почти фантастической даже самому Сперан­скому. Он приложил все старания, чтобы широко открыть двери канцелярий сословию, из которого вышел сам, и был твердо уверен, что выходец из семинарии, выросший в труде, жадный до дела, алчный до денег, по-своему об­разованный, расшевелит сонного и ленивого дворянина, который ничего не имеет за душой, кроме гонора да запу­щенного родового. «Кутья» же, одетый в чиновничий мун­дир, будет делать карьеру, работать не покладая рук, получать чины, награды, деньги, пока не заведет своего «благоприобретенного» и не выйдет в отставку русским барином с чином и капиталом. Тогда-то поймет дворянин- чиновник, что его выживают, он останется не у дел, пой­мет, что нужно «образовываться», трудиться, и сын его придет в канцелярию с университетским образованием. Сперанскому хотелось возбудить энергию в дворянском со­словии, сделать канцелярию средоточием умственной жизни страны. Но ему не удалось влить в жилы дворян­ской бюрократии деловитость «учительского сословия», как не удалось привить ей мысль, что знания - самый не­рушимый капитал, наращивающий огромный процент на государственной службе. Дворянин предпочитал нара­щивать капитал без вклада, не затрачивая энергии, не

прилагая знаний, получать жалованье за присутствие, пе­релагая весь труд на чиновника четырнадцатого класса, мелкую сошку, пишущую тварь, тянущую по необходи­мости служебную лямку.

Реформы Сперанского, хотя они и не имели непос­редственного отношения к просвещению, всколыхнули жизнь учебных заведений. Была расширена программа гимназии, обращено было больше внимания на древние и новые языки, увеличен объем преподавания истории и других гуманитарных дисциплин; был открыт Царско­сельский Лицей - своеобразное повторение идеи школы Бецкого, но уже готовящий не универсального человека, а чиновника для административной и дипломатической службы. В Петербурге открывается педагогический ин­ститут, растет сеть частных пансионов, куда столичное дворянство охотно отдает своих детей; наконец, появля­ются профессора из дворян. Дворяне учились, но, как пра­вило, не делали интеллектуальный труд своей професси­ей. Исключение составляет военная интеллигенция, создавшая свою кастовую школу и систематически под­готовлявшая кадры специалистов. Страна же ощущала не­достаток интеллигентных работников; эту брешь в какой- то мере заполняли выходцы из разночинной среды.

События 1805-1814 годов показали необходимость создания национальной интеллигенции. Но наступившая после войны 1812 года реакция придала нелепые формы обучению и не менее нелепое содержание учебным про­граммам. В таком состоянии застали школу события 14 декабря 1825 года. Весь последующий период, вплоть до 1859 года, все типы школ: гражданская, духовная, во­енная представляют печальный вид казармы.

За полтораста лет, начиная с гражданской школы петровского времени, успела вырасти многочисленная национальная интеллигенция, почти вся она вышла не из дворянской среды. Однако уже в тридцатых годах XIX века дворянин не только потянулся в университетскую аудиторию, но и стал претендовать на профессорскую ка­федру, иногда спускался даже до места учителя гимна­зии или врача и всё же раздумывал: стоит ли посвящать себя служению науке. Выходец же из иных слоев шел в науку с такой настойчивостью и энергией, что нередко оказывался победителем. И здесь далеко не всё объясня­лось приверженностью к интеллектуальному труду. Ин­теллектуальный труд в должности чиновника старшего класса, врача, профессора, учителя гимназии не только обеспечивал разночинцу безбедное существование, но юридически в какой-то мере уравнивал его в правах с гос­подствующим сословием. Наука была для разночинца единственной дорогой к гражданской самостоятельно­сти и известной независимости. Выросший в нужде и ли­шениях, он с детства привык с упорством и настойчиво­стью постигать непонятную премудрость бурсы и неред­ко одолевал ее, если она не окончательно его одолевала. Редко удавалось ему вырваться из затхлой среды своего сословия и уйти в университет. Раньше, чем попасть в университетскую аудиторию, он проходил мучительную школу, которая забивала и калечила его, где физиче­ское наказание было нормой, а свободная мысль - воль­нодумством, ересью, почти преступлением. Только ис­ключительно физически сильные и интеллектуально ода­ренные могли вынести эту каторгу. По окончании бурсы они останавливались перед вопросом: хватит ли еще сил на жизненную борьбу после разрыва со своим сословием? И многие измученные бурсацкой казармой предпочита­ли успокоиться на поповском месте, женившись на за­крепленной невесте, и идти торной дорогой «духовного квартального». Лишь немногие дерзали рвать со своим сословием и искать своего места в жизни вне «духовного ведомства». Это и была та разночинная интеллигенция, о которой уже не раз говорилось мимоходом. Жестокая школа, пройденная ею, заслуживает описания, к тому же изучение ее истории на фоне истории сословия будет реальным комментарием к интересующим нас «Очеркам бурсы» Помяловского.

Как уже упоминалось ранее, школа возникает в Древ­ней Руси, при Владимире Святославовиче. «Сквозь туман многих веков, сквозь густую окраску позднейшего време­ни неясно видится нам образ Владимира» [10] , но тенденция исторического развития страны совершенно отчетливо вы­ступает наружу - это стремление молодой народности встать на арену европейского мира. Этим и было обусловле­но событие 988 года [11] , после чего Русь действительно очень скоро занимает одно из первых мест среди европейских стран Запада и Востока. Владимир намеревался «сделать ее тем, чем была в его время Греция, то есть страною про­свещения. Но он имел это намерение в самом широком смысле, он хотел от Греции не только просвещения, но и художеств, хотел от нее и того, чего она не могла дать в виде современных произведений, а могла дать только в виде оставшихся памятников древности» [12] . Военные столкнове­ния и дружественные союзы Руси с Византией падают на то время, когда последняя медленно угасала, всё ее вели­чие было в прошлом. Передовые люди Киевской Руси про­должали видеть в Византии средоточие мирового просве­щения, в то время как она уже обращалась в изумитель­ный музей и колоссальное книгохранилище.

10

Голубинский Е. История русской церкви. M.: Императорское о-во истории и древностей российских при моск, у-те, 1901. 2-е изд. Т. 1, первая половина тома. С. 719.

11

Год крещения Руси Владимиром Святым.

12

Голубинский Е. Указ. соч. С. 720.

С боязливостью смотрела Византия на подымающе­гося северного колосса, успев убедиться в его военном ис­кусстве во время столкновений с ним. Она пыталась если не подчинить себе Русь, то хотя бы обезвредить церковным влиянием. К этому времени относится зарождение школы на Руси. Летопись сообщает, что Владимир вскоре после возвращения из похода под Корсунь «посълавъ, нача поимати у нарочитыя чади дъти и даяти на учение кънижьное» [13] . Боярские дети были первыми учениками школы в Древней Руси. Их брали сюда, чтобы ввести в боярское сословие образованность и просвещение, о чем, как надо по­лагать, заботился Владимир. Это нужно было для велико­княжеской службы, когда Русь начала играть новую роль среди других стран. Как видим, в Древней Руси вначале возникает гражданская, а не духовная школа. Странно было бы думать, что правительство Киевской Руси реши­лось бы обречь боярских детей на поповскую деятельность, «тем более что в жертве этой не было никакой нужды, ибо для церкви совершенно было безразлично - будут ли ее свя­щенники из детей боярских, или из кого бы то ни было. С другой стороны, и сами бояре не могли иметь ни малей­шей охоты на то, чтобы отпустить детей своих в священни­ки, ибо это значило бы то же, что иметь охоту отдать своих детей на низведение из бояр в пролетарии» [14] .

13

Шахматов АЛ. Повесть временных лет. Пг., 1916. Т. 1. С. 161.

14

Голубинский Е. Указ. соч. С. 445.

Разумеется, здесь речь идет не об иерархах церкви; они, как правило, избирались из княжеско-боярской сре­ды и были распространителями христианства. Светская власть была кровно заинтересована в успехе последнего. Христианство «было завезено из Византии, где уже впол­не зарекомендовало себя как одно из средств утверждения господства феодализма» [15] , и вполне естественно, что кня­жеская власть охотно выделяла десятину на содержание епархии. Но не только эти средства были в распоряжении архиерея, он сам выступал как крупный феодал, посто­янно приумножая различными способами свои владения. Будучи неограниченным властителем над приходским духовенством, он рассматривал его как своих тяглых лю­дей и облагал различными поборами. Об этих-то «тяглых людях» и идет речь. Они выполняли роль посредников в деле христианизации между высшим, господствующим духовенством и мирянами, то есть многочисленными жи­телями городов и сел Древней Руси.

15

Очерки истории СССР. М.: Издательство АН СССР, 1953. Т. 1. С. 106.

Параллельно с гражданской школой должна была возникнуть духовная школа, способная быстро подгото­вить нужный контингент священников для христианиза­ции Руси. Софийская летопись под 1030-м годом замеча­ет, что по приказанию Ярослава Мудрого в Новгороде был произведен набор в духовную школу: «Приде <Ярослав> к Новугороду < и > собра от старост и поповых детей 300 учити книгам» [16] . Другими словами, старостам крестьян­ских общин было приказано представить триста кандида­тов. В это число входили не только поповы дети, но и крестьяне, в противном случае зачем было поручать осу­ществление набора крестьянским старостам. Как видим, первые наборы в духовную школу - и это относится не только к Новгороду, но и ко всей Руси вообще - были при­нудительными, что вполне естественно для полуязыче­ской Руси времен Владимира-Ярослава. Княжеское пра­вительство искало средства для привлечения в ряды ду­ховенства людей «всякого звания» и освободило от тягла служителей христианского культа. Мера эта совершенно уничтожила насильственный характер набора и выявила многочисленных охотников. «Вовсе не из детей бояр было составлено духовенство первоначально посредством прави­тельственных наборов: вовсе не дети бояр шли в священни­ки и в последующее время. Никто не пойдет из лучшего положения в худшее и всякий пойдет только из худшего положения в лучшее... Положение приходского духовен­ства в период домонгольский и материально и нравствен­но было так незавидно, что охотники идти в священники не могли быть ни из бояр, ни из купцов, ни вообще из за­житочных людей, хотя бы то и крестьян, а только из лю­дей беднейших, были они горожане или крестьяне, вооб­ще из людей городских или сельских настолько бедных, что священство было бы для них приобретением» [17] . Они и заполняли собою духовную школу, где византиец или бол­гарин обучали их на скорую руку, подготовляли к священ­нической деятельности.

16

Софийская летопись. Полное собрание русских летописей, из­данное археологической комиссией. СПб., 1851. Т. V. С. 136.

17

Голубинский Е. Указ. соч. С. 448.

Духовная школа должна была приготовить из наци­ональной среды лиц, способных совершать службу хрис­тианского культа. Богослужение требовало грамотности - «разумения книг», певческих навыков для исполнения песнопений и в какой-то мере - знакомства с риторикой для проповеднической деятельности, столь важной в этот период. Разумеется, в этой среде были люди способные, которые не ограничивались получением сана, менявшего их материальное положение, но, попав под начало учено­го византийца, нередко сами становились искусными учи­телями [18] , а подчас превосходили своих наставников. Эта немногочисленная национальная интеллигенция имела большое значение в создании русской школы.

18

См.: «Памятники древнерусской церковной учительной лите­ратуры» под редакцией Пономарева. СПб., 1894. С. 70-72, а также Славяно-русский пролог.

О школе для детей «нарочитыя чади» надо сказать особо. Эта школа недолго просуществовала в Древней Руси, и дело здесь вовсе не в том, что дети боярские, по­пав в греческую школу и окончив ее, не имели необходи­мости и охоты «посвящать себя званию учителей так, что­бы последующие учителя явились из них самих» [19] , а в том, что греческая школа по существу была чужда русской жизни и не ассимилировалась с той средой, которую обу­чала. Она не была согрета национальной идеей и быстро утрачивала свое первоначальное назначение - просвети­тельницы детей княжеских и боярских. Она обращалась в обыкновенный частный пансион иностранца, где пребы­вание ученика обусловливалось только платой за обуче­ние. Отсутствие княжеских и боярских детей побудило ее открыть свои двери для всех желающих, то есть способ­ных платить. Здесь она встретила конкурента в лице рус­ской школы, успевшей приобрести к этому времени до­вольно широкий размах. К тому же если вспомнить, что греческая школа была только в Киеве, а не по всей Руси, а тяга к грамотности была повсеместной (причины к тому различны, и о них будет сказано ниже), то станет совер­шенно ясно, что распространителем грамотности на Руси было приходское духовенство. Оно охотно продавало свои знания, то есть обучало грамоте, видя в этом особую ста­тью дохода [20] . Эти учителя были весьма популярны в свое время. Они дорожили знаниями, которые выделяли их из общей среды, и всячески старались закрепить за собой авторитет учителя-наставника, охотно посещали за опре­деленную мзду детей княжеских и боярских, наставляя их книжной мудрости, то есть, попросту говоря, обучали их грамоте. Обучали они и у себя на дому детей разного звания. Это была первая публичная школа, которая быс­тро распространялась, охватывая самые разнообразные слои старорусского общества. И странно было бы предпо­ложить [21] , что в период своего расцвета страна оставалась без публичной школы, этого первоэлемента любого культурного созидания, и объяснять всё трудом и одаренно­стью отдельных личностей. Летописи того времени посто­янно свидетельствуют об открытии многих школ, и даже таких, где преподавались латинский и греческий языки, о книжной образованности, об уважении русских людей к ученым Византии и Запада, посещавшим Русь. «Эти известия говорят не о редких, единичных случаях или исключительных явлениях, не оказавших никакого дей­ствия на уровень просвещения: сохранились очевидные плоды этих просветительских забот и усилий... образова­лась литературная школа, развилась оригинальная лите­ратура, и русская летопись XII века по мастерству изло­жения не уступает лучшим анналам тогдашнего Запада» [22] . К Труды экспедиции профессора А.В. Арциховского убеди­тельно доказали, что грамотность была достоянием не только княжеской и боярской, но и крестьянской среды.

19

Голубинский Е. Указ. соч. С. 724.

20

Профессор Голубинский пытается доказать, что учительская деятельность вменялась в обязанность духовенству и ссылается на правила Шестого Вселенского собора: «В одном собрании канонов церковных прямо читается правило Шестого Вселенского собора, вменяющее священникам в обязанность заниматься обучением детей грамоте и содержать у себя на домах школы» (Е. Голубинский. Указ. соч. С. 721). Едва ли справедливо предположение Голубинского, при всей его заманчивости. В старорусских памятниках нигде нет упоми­нания об указанном каноническом правиле, что, впрочем, замечает сам Голубинский, и едва ли оно было известно в XI-XII веках. Более того, даже в Стоглаве (см.: гл. 25 и 26), как это ни странно, о нем не упоминается. Предположить, что оно не было известно в XVI веке, почти невероятно. По-видимому, помимо публичной школы, в древ­ней Руси не только допускались, но и широко практиковались дру­гие формы обучения, и их не желали стеснять, пока публичная шко­ла не получит повсеместного распространения.

21

Профессор Голубинский доказывает, что в Древней Руси вооб­ще не было просвещения, а была лишь скудная грамотность, которая распространялась не посредством публичной школы, а по наследству, от отца к сыну или от мастера к ученику. Такой взгляд он переносит на все периоды Древней Руси, включая и Киевскую. В доказатель­ство правоты своего мнения он полемизирует с Татищевым и, разу­меется, находит у последнего ряд неточностей и даже «фантазий». Точку зрения Голубинского можно было бы и не опровергать после опубликования многочисленных работ наших историков, но необхо­димо отметить, что уже в 900-х годах в ряде трудов крупных запад­ных ученых, а также и у современника Голубинского — Ключевского была доказана противоположная точка зрения, и вступать с Татищевым в полемику было бы более чем странно.

22

Ключевский В. Курс русской истории. М.: Государственное со­циально-экономическое изд-во, 1937. 4.1. С. 281-282.