Историки без принципов
Шрифт:
IV
Прелесть Ренана
Ренанъ есть, конечно, одинъ изъ превосходнйшихъ писателей, и трудно защититься отъ очарованія, которое онъ производитъ. Въ изложеніи его удивительно соединяется художественная живость и яркость съ чисто ученою точностью языка. Вы постоянно чувствуете одушевленіе, съ которымъ онъ пишетъ, и вмст стараніе выразить это одушевленіе какъ можно проще и отчетливе, — такъ, какъ излагаютъ свой предметъ ученые. Притомъ, искренность слышится въ каждомъ слов, и иногда можно подумать, что передъ вами писатель достигшій совершенства. Совершенный писатель, вдь, не значитъ непремнно тотъ, кто въ высшей степени глубокъ, остроуменъ, чувствителенъ и т. п. Тутъ трудно поставить предлъ, и люди съ подобными качествами иногда дурно пишутъ, или вовсе не пишутъ. Но, если кто пишетъ не по подражанію, а по внутреннему влеченію, если говоритъ только то, что думаетъ, если не употребляетъ ни трафаретовъ, ни блыхъ нитокъ,
По кругозору, по ширин области, въ которой движется его мысль, Ренанъ тоже необыкновенно привлекателенъ. Тутъ отразилось, кажется намъ, его религіозное обученіе и воспитаніе. Въ самомъ дл, богословская литература иметъ, очевидно, захватъ несравненно боле широкій, чмъ чисто свтская. Богословіе стремится разсматривать міръ и человка со всхъ сторонъ, отъ глубочайшихъ вопросовъ до послднихъ житейскихъ мелочей. Поэтому, Ренану привычны самыя разнообразныя категоріи; онъ уметъ носиться мыслью между небомъ и землею, тогда какъ обыкновенные прозаики или вовсе не подымаются высоко, или, когда вздумаютъ подняться, теряютъ способность сказать что нибудь опредленное. Кто-то замтилъ, что и самые предметы, постоянно занимающіе Ренана, указываютъ на его духовное воспитаніе. То, чему онъ учился, навсегда приковало въ себ его вниманіе, и, такъ-какъ онъ учился вещамъ, имющимъ для человка высочайшій интересъ, то и съ этой стороны онъ необыкновенно занимателенъ. Онъ хорошо понимаетъ важность того, о чемъ пишетъ. и только потому и выбираетъ постоянно этотъ предметъ; не такъ, какъ ординарные вольнодумцы, которые говорятъ о религіи только для того, чтобы обстоятельно показать, что они ея не понимаютъ, а имютъ совершенно другія влеченія и вкусы.
V
Исторія христіанства
Главную книгу Ренана, семь томовъ подъ названіемъ «Les origines du Christianisme», можно читать съ большою пользою, съ большимъ поученіемъ. Если вы представите себ, что авторъ съ чрезвычайнымъ стараніемъ и напряженіемъ мысли вникаетъ въ свой предметъ, то, хотя-бы вы были недовольны тмъ, что онъ не довольно глубоко въ него проникаетъ, вы все-таки съ великимъ интересомъ будете слдить за его работою. Передъ вами художникъ, который со всею зоркостію, какая ему только дана, старается уловить картину, закрытую туманомъ древности. Онъ осторожно проводитъ каждую черту, которую усплъ разглядть; неясное, неуловимое онъ и означаетъ неясными, расплывающимися чертами. Мало по малу выступаютъ образы, показываются формы предметовъ. Но тутъ онъ принужденъ остановить работу; у него нтъ больше средствъ, нтъ силъ дать картин полную живость.
Очевидно, какого-бы понятія о христіанств мы сами ни держались, подобная работа будетъ для насъ все-таки чрезвычайно интересна; когда она производится совершенно добросовстно, то будетъ служить только для уясненія и поврки предмета; истин-же она повредить не можетъ.
Такое впечатлніе часто производитъ книга Ренана; онъ врно понялъ, что исторія въ сущности требуетъ художественныхъ пріемовъ; онъ это называетъ — власть оттнки, nuances, а это, вдь, и значитъ — стремиться въ конкретнымъ, индивидуальнымъ образамъ, какъ это длаютъ художники.
Къ несчастію, есть что-то, что портитъ вс эти достоинства Ренанова сочиненія. Читатель, безпрестанно чувствующій жадное любопытство, мало по малу начинаетъ вмст чувствовать раздраженіе и досаду, которая въ концу седьмаго тома можетъ возрасти до очень большой степени. Дло въ томъ, что авторъ слишкомъ догматиченъ и самоувренъ; въ немъ нтъ тоски по недостижимой цли, нтъ сознанія незначительности полученныхъ результатовъ. Никогда онъ не скажетъ: этого я не знаю, этого не могу понять; никогда не укажетъ на глубину предмета, превосходящую его силы. Онъ кладетъ свои нюансы почти играя и забавляясь. Очень скоро читатель начинаетъ видть, въ чемъ состоитъ существенный пріемъ этой забавы. Краски свои Ренанъ беретъ изъ современной жизни, что конечно и слдуетъ длать, такъ-какъ только эти краски находится въ нашемъ дйствительномъ распоряженіи. Но тутъ-то онъ и не выдерживаетъ того искусства нюансовъ, которымъ самъ столько хвалится. Онъ безпрестанно увлекается тмъ контрастомъ, который получается, когда на традиціонные предметы мы наложимъ современныя краски. Пикантность этого контраста заставляетъ его постоянно фальшивить въ эту сторону; можетъ быть, онъ это длаетъ безсознательно, но длаетъ, очевидно, съ наслажденіемъ, которое читатель мало-по-малу находитъ непростительнымъ. Назвать Іисуса Христа charmant docteur, une personne sup'erieure — на первый взглядъ не значитъ ничего особеннаго, но въ сущности
VI
Два элемента
Въ Souvenirs d'enfance et de jeunesse Ренанъ много говоритъ о томъ, какъ въ немъ отразились свойства племени, въ которому онъ принадлежитъ по рожденію. Его отецъ былъ Бретонецъ, а «характеристическая черта бретонской расы, во всхъ ея степеняхъ, есть идеализмъ, стремленіе въ какой нибудь нравственной или умственной цли, часто ошибочной, но всегда безкорыстной» (р. 75). При такихъ свойствахъ, какъ онъ самъ даетъ понять, онъ могъ-бы навсегда сохранить религіозность, внушенную ему съ дтства, и остаться въ званіи, въ которому готовился. Но въ его натур были еще другіе элементы, именно — въ матери его была часть гасконской крови. Что такое Гасконцы и гасконады, всмъ извстно. И вотъ, «вслдствіе моего происхожденія», пишетъ Ренанъ, «я былъ раздленъ и какъ-бы разорванъ между противоположными силами». «Гасконецъ, безъ моего вдома игралъ во мн невроятныя штуки съ Бретонцемъ и строилъ ему обезьяньи гримасы»… (р. 141). Такъ объясняетъ самъ Ренанъ колебаніе своихъ мыслей, тотъ внутренній разладъ, который такъ замтенъ въ его писаніяхъ и не есть лишь одинъ отвлеченный скептицизмъ. «Это сложное происхожденіе», говоритъ онъ, «составляетъ, я думаю, главную причину моихъ видимыхъ противорчій. Я двойное существо; иногда одна моя часть смется, когда другая плачетъ» (р. 145).
Но еще ясне и опредленне т два разнородные элемента въ умственномъ мір Ренана, которые зависли не отъ прирожденныхъ свойствъ, а отъ двухъ различныхъ сферъ, въ которыхъ совершилось его развитіе. Первая и начальная сфера было клерикальное воспитаніе и обученіе, сперва на родин въ Третъе, а потомъ подъ Парижемъ, въ семинаріяхъ Исси и Святаго Сульпиція. Ренанъ подробно описываетъ духъ и пріемы этихъ школъ; въ нихъ сохранилась очень давняя. почти схоластическая наука, и Ренанъ точно и картинно изображаетъ, какъ он были совершенно разобщены отъ современнаго умственнаго движенія. «Уже посл того, какъ совершилась революція 1830 года», пишетъ онъ, «я получилъ то самое воспитаніе, какое давалось двсти лтъ тому назадъ въ самыхъ строгихъ религіозныхъ обществахъ» (р. 122). Съ очень теплымъ чувствомъ вспоминаетъ онъ о добросовстныхъ. любящихъ, добродтельныхъ и даже чрезвычайно ученыхъ своихъ наставникахъ и имъ приписываетъ главное развитіе своихъ силъ.
Но онъ, по неодолимому теченію своихъ мыслей, вышелъ изъ этой умственной сферы. Первый толчекъ къ выходу дало изученіе нмецкаго языка, за которое онъ, по своей чрезвычайной жажд къ познаніямъ, принялся ради экзегезы и семитической филологіи. «Я почуялъ», говоритъ онъ, «какой-то новый геній, далеко не похожій на геній нашего XVII вка. Своебразный духъ Германіи, въ конц прошлаго вка и въ начал ныншняго, поразилъ меня; мн казалось, что я вхожу въ какой-то храмъ. Тутъ было то самое, чего я искалъ, соглашеніе высокаго религіознаго духа съ духомъ критическимъ. По временамъ я жаллъ, что я не протестантъ, такъ что не могу быть философомъ, не переставши быть христіаниномъ» (р. 203).
Мы не станемъ слдить за всею борьбою, которая совершалась въ Ренан. Скажемъ только вообще, что онъ не просто поколебался въ старыхъ своихъ убжденіяхъ, а былъ, очевидно, покоренъ, плненъ умственнымъ строемъ новаго времени. Онъ какъ будто вдругъ перескочилъ черезъ два столтія, и новое зрлище ослпило его своимъ блескомъ и перетянуло на свою сторону.
Но, такъ-какъ скачекъ былъ слишкомъ великъ и такъ-какъ только поверхностные люди выбрасываютъ за бортъ цликомъ свои старыя мысли, въ умахъ-же глубокихъ вс элементы развитія сохраняются, то умъ Ренана, можно сказать, навсегда лишился цльности и потерялъ возможность крпко держаться за что-нибудь, все равно за старое, или за новое. Онъ находится въ безпрестанномъ колебаніи и часто выражаетъ это колебаніе съ чрезвычайной живостью и искренностью.
Для насъ здсь важно то, что мы можемъ видть, съ одной стороны, какого свойства тотъ старый католическій духъ, которымъ съ дтства былъ проникнутъ Ренанъ, а съ другой, въ чемъ сила той новой мудрости, которая впослдствіи увлекла его. Едва-ли есть вольнодумецъ-писатель, который былъ-бы, поэтому, интересне Ренана. Но, въ то же время, ничего нтъ досадне писателя, который какъ будто любуется своимъ внутреннимъ раздвоеніемъ, всячески имъ пользуется, чтобы дразнить и забавлять читателя, кокетничаетъ своими гасконадами, хорошо понимая, что говоритъ о предметахъ, въ которымъ ни одинъ человкъ съ умомъ и чувствомъ не можетъ относиться равнодушно.