История Англии для юных
Шрифт:
Гардинер опять ничего не добился, как и в предыдущий раз, когда преследовал куда более страшную цель — отправить принцессу на эшафот. Зато при его участии возрождение нереформированной религии шло семимильными шагами. Был избран новый парламент, и в нем не нашлось места для протестантов. Начались приготовления к возвращению в Англию кардинала Пола, легата папы, с указом его святейшества о сохранении церковных земель за знатью, изданным с расчетом на то, что из шкурного интереса многие вельможи поддержат его. Разыгранный затем пышный спектакль увенчался триумфом королевы. Кардинал Пол торжественно прибыл, и встретили его с большим шумом. Парламент обратился к нему с петицией, единодушно выразил свои сожаления, связанные с тем, что религия нации претерпела изменения, и попросил снова принять страну в лоно католической церкви. В присутствии королевы, которая сидела на троне между королем и кардиналом, а также парламента Гардинер огласил ее. Потом кардинал сказал замечательную речь, великодушно отметив, что
Вот теперь пришла пора запалить опасные костры. Королева письменно предуведомила советников о том, что ее подданные должны гореть только в их присутствии, а главное, под звуки доброй церковной службы. Поэтому, как только кардинал благословил епископов на сожжение, канцлер Гардинер открыл Высокий суд правосудия в Сент-Мери-Оувери на Саутуоркской стороне Лондонского моста для осуждения еретиков. Сюда доставили бывших протестантских священников: Хупера, епископа Глостерского, и Роджерса, пребендария собора Святого Павла. Хупера обвинили в том, что он женился, будучи священником, и отвергает мессу. Он согласился с тем и другим, добавив, что считает мессу обманом. Затем допросили Роджерса, и тот сказал то же самое. Наутро их обоих привели для оглашения приговора. Роджерс попросил пустить к нему перед смертью бедную его жену, так как она немка и чувствует себя здесь чужой. Но жестокосердный Гардинер ответил, что она не жена ему. «Вы ошибаетесь, милорд, — возразил Роджерс, — она моя жена уже целых восемнадцать лет». И все же ему отказали и вместе с Хупером отправили в Ньюгейт. Всем уличным торговцам приказано было задуть огонь: народ не должен был видеть, как их ведут. Но люди, став в дверях со свечами, молились за священников, когда те проходили мимо. Роджерса вскоре привезли из тюрьмы в Смитфидд, чтобы предать огню, и в толпе он заметил свою несчастную жену и десятерых детей, младший из которых был младенцем. И его сожгли заживо.
На следующий день Хупера — его ожидая костер в Глостере — отправили в последнее земное путешествие, закрыв ему лицо капюшоном, чтобы он остался неузнанным. Но в родных местах епископа все равно узнали, и когда он подходил к Глостеру, жители, выстроившись вдоль дорог, молились и плакали. Стражники привели Хупера на квартиру, и он крепко спал всю ночь. Наутро, в девять, он двинулся дальше, опираясь на посох: в тюрьме он простудился и ослабел. Железный столб, к которому железной цепью должны были привязать Хупера, установили возле раскидистого вяза на чудесной открытой площади перед собором, тем самым, где, будучи епископом Глостерским, он проповедовал и молился в тиши воскресных дней. Многие забрались на дерево, сбросившее с себя листву, так как стоял февраль, в окнах глостерского колледжа мелькали сочувственные лица священников, и повсюду, откуда можно было хоть краем глаза увидеть бесчеловечное зрелище, толпились, тесня друг друга, люди. Когда старик, преклонив колени на небольшой площадке у основания столба, стал молиться, толпа притихла, люди обратились в слух, но им приказали отойти: римской церкви было не нужно, чтобы слова протестанта были услышаны. Покончив с молитвами, Хупер встал к столбу в одной рубахе и был посажен на цепь для сожжения. Один из стражей, преисполнившись к старику сочувствия, привязал к его телу несколько пакетиков пороху, надеясь тем облегчить ему страдания. Затем поленья, солому и тростник сложили горкой и подожгли. К несчастью, дрова отсырели, и ветер загасил с трудом занявшееся пламя. Три четверти часа огонь то вспыхивал, то гас, и бедного старика поджигали, поджаривали и коптили. Сквозь огонь было видно, как епископ шевелил губами, читая молитву и прикладывая к груди одну руку, так как вторая уже сгорела.
Кранмера, Ридли и Латимера привезли в Оксфорд поспорить о мессе с комиссией из священников и докторов богословия. Обходились с ними постыдно: известно, что ученые мужи из Оксфорда свистели, шикали, рычали и вели себя бог знает как, но только не по-ученому. Узников возвратили в темницу, а затем допросили в церкви Святой Марии. Виновными признали всех троих. К шестнадцатому октября приготовили еще один страшный костер, на этот раз для Ридли и Латимера.
Двое этих добрых протестантов приняли свои муки в городском рву, вблизи Бейллиол-Колледжа. В этом ужасном месте оба они коснулись губами столбов и обнялись. Затем один ученый богослов, взойдя на кафедру, отслужил молебен, начав со слов: «И если я раздам все имение мое и отдам тело мое на сожжение, а любви не имею, нет мне в том никакой пользы». Как подумаешь, что человека можно с любовью сжечь заживо, так сразу и представляешь себе бесстыжую физиономию этого ученого мужа. Ридли хотел ответить богослову, но ему не позволили. Когда Латимера раздели, под одеянием у него оказалась новая плащаница. Веруя, что умирает за правое и великое дело, гордым красавцем предстал Латимер перед теми, кто только что ввдел его согбенным старцем. Зять Ридли принес к месту казни мешочки с порохом и привязал их к телам обоих священников, прикованных цепями к столбам. Затем подожгли костер, бросив в него лучину. «Устраивайтесь поудобнее, мастер Ридли, — сказал Латимер в этот страшный миг, — и будьте мужчиной! Господь поможет нам сегодня зажечь в Англии свечу, которая, я убежден,
Пять дней минуло после этой душераздирающей сцены, и сам Гардинер, представ перед Всевышним, держал отчет за все жестокости, творившиеся при его попустительстве.
Кранмер был еще жив и сидел в тюрьме. В феврале за него снова взялся Боннер, епископ Лондонский, еще один кровопийца, охотно подменявший в свое время Гардинера, когда тот утомлялся от своей работы. Кранмера лишили духовного сана, позволив ему умереть своей смертью. Но на свете не было человека более ненавистного королеве, и в конце концов и его было решено опозорить и уничтожить. Точно известно, что королева и ее муж лично позаботились об этом, письменно потребовав от совета, чтобы тот поменьше прохлаждался, а страшных костров разжигал побольше. О Кранмере было известно, что характер у него не железный, и его пробовали хитростью вернуть к нереформированной вере, подсылая к нему ловких людей. Священники и монахи навещали его, морочили ему голову, оказывали знаки внимания, уговаривали, давали денег на обустройство в тюрьме и, стыдно сказать, выудили у него ни много ни мало — шесть отречений. Но когда Кранмера все-таки повели на костер, он показал себя с самой лучшей стороны и славно завершил свой жизненный путь.
Окончив молиться, доктор Коул, служивший в тот день (а он был одним из тех хитрецов, что обхаживали Кранмера в тюрьме), попросил его публично отречься от своей веры. Коул ожидал, что Кранмер назовет себя католиком. «Я отвечу, к какой вере принадлежу, — согласился Кранмер, — и сделаю это по доброй воле».
Повернувшись к людям, он достал из рукава своего одеяния листок с молитвой и прочел ее вслух. Потом опустился на колени, стал читать «Отче наш», и все собравшиеся вторили ему. Поднявшись, Кранмер сказал, что верует в Библию, а недавно подписанные им бумаги лживы, но коли он подписывал их правой рукой, то ее и сожжет первой, взойдя на костер. Что же касается папы, то он не признает его и объявляет врагом Господа. И тут благочестивый доктор Коул велел стражникам заткнуть еретику рот и увести его.
Кранмера увели и приковали к столбу, и он поспешно сбросил с себя одежды, готовый отдаться пламени. Так, с непокрытой головой, стоял он перед толпой, и ветер трепал его седую бороду. Теперь, когда самое страшное стало неизбежным, Кранмер еще раз коротко и ясно сказал, что отречение его было ошибкой, и тогда один господин, отвечавший за казнь, велел своим людям поторопиться. Костер разожгли, и Кранмер, в подтверждение своих слов, протянул вперед правую руку, воскликнув: «Эта рука ослушалась!», и держал ее в огне, пока она не сгорела. Сердце Кранмера уцелело и было найдено среди пепла, а имя его всегда будет памятным в истории Англии. Кардинал Пол в честь события отслужил свою первую мессу и назавтра стал вместо него архиепископом Кентерберийским.
Муж королевы жил теперь почти всегда за границей, в своих собственных владениях, и грубо насмехался над ней в кругу своих приближенных, но, вступив в войну с Францией, явился в Англию за поддержкой. Англия ужасно не хотела ради него ввязываться в войну с Францией, однако случилось так, что в это самое время король французский приказал своим войскам высадиться на английском берегу. Так, к большой радости Филиппа, война была объявлена, и королева принялась собирать на нее средства самыми негодными способами. Вернуть деньги не удалось, — французский герцог Гиз занял Кале и англичане потерпели сокрушительное поражение. Потери, понесенные англичанами во Франции, ущемили достоинство нации, и королева не смогла оправиться от этого удара.
В Англии тогда свирепствовала злая лихорадка, и я без всякого сожаления пишу о том, что королева подхватила эту хворь, и ее смертный час пробил. «Когда я умру, — сказала она тем, кто ее окружал, — вы увидите, что в сердце моем навечно запечатлелось слово Кале». А по-моему, если что-то в нем и впрямь запечатлелось, то это имена Джейн Грей, Хупера, Роджерса, Ридли, Латимера, Кранмера, а также еще трех сотен несчастных и в их числе шестидесяти женщин и сорока детей, сожженных заживо за четыре года ее жесточайшего правления. Впрочем, достаточно того, что имена эти запечатлелись в Небесах.
Королева скончалась семнадцатого ноября 1555 года на сорок четвертом году жизни, не просидев на троне и пяти лет. Кардинала Пола лихорадка унесла на следующий день.
Женщина эта получила известность как королева Мария Кровавая, и как Марию Кровавую ее всегда будут вспоминать в Великобритании с содроганием и ужасом. Она оставила по себе такую дурную память, что спустя какое-то время нашлись писатели, пожелавшие за нее вступиться, показав, что в целом была она доброй и веселой правительницей! «И так по плодам их узнаете их», — сказал наш Спаситель. Костры да столбы — вот какие плоды принесло правление этой королевы, и по ним мы узнаем ее.