История Бориса Годунова и Смутного времени
Шрифт:
Крестьянская забастовка продолжилась, а вместе с ней голод, который продолжался в 1602-1603 годах. И раньше Россия знала неурожаи. Бывали и голодные годы. Однако бедствий такого масштаба еще не было никогда.
Годунов пролонгировал закон о восстановлении Юрьева дня в 1602 году
(с теми же оговорками), однако в 1603 г., видя, что ничего не меняется, и голод продолжает косить население страны, плюнул на все и препоручил судьбу крестьянства высшим силам.
Надо сказать, что за время царствования характер и поведение Годунова сильно изменились. Сразу после восхождения на трон
Царь любил заседать в качестве верховного судьи, с дотошностью разбирал каждое дело и всегда выносил мудрое и справедливое решение. Он не жалел денег на меценатство, искусство и охотно спонсировал бедных художников и поэтов.
Однако экономический кризис и голод наложили свой отпечаток на его характер. На прогулках у царя регулярно стали происходить столкновения с голодающими. Правитель и народ препирались, оскорбляли друг друга. Годунова освистывали, хором распевали против него матерные частушки и плевали в спину. Несколько раз ему даже приходилась спасаться бегством от разъяренной толпы под защиту Кремлевских стен.
Народ все чаще вспоминал царю данное им в угаре предвыборной борьбы обещание, что в стране больше не будет голодных, и он сам ляжет под телегу, нагруженную золотом, если увидит хоть одного голодающего.
– Годунова под телегу! – скандировала толпа, которая, теперь почти ежедневно собираясь на Красной площади.
Правитель стал все реже выходить из Кремля, пока не прекратил вовсе. Теперь он гулял только внутри царских покоев, стараясь даже не подходить к окнам, чтобы лишний раз не травмировать свою психику.
Тем охотнее он стал разбирать дела о всяких изменах и оскорблениях царской особы. По ночам в Кремль пачками свозили смутьянов, которых царь лично допрашивал и пытал на дыбе.
– Как же я устал! – обычно вздыхал Годунов перед отходом ко сну. – Бояре в глаза меня почитают, а за глаза ненавидят. Крестьянство меня проклинает. Думают, что это я их крепостными сделал. Горожане от голода совсем разумом помутились и будто бы сбесились. Шайки разбойников бродят по всей стране. Не знаешь от кого первым ждать ножа в спину: от удалого разбойника или знатного боярина. Как жить дальше?!
На самом деле даже Годунов при всей своей информированности не мог предположить, что главная беда для него кроится не в дворцах оппозиционной знати и не в разбойничьих шайках на больших дорогах, а рядом с ним в Чудовом монастыре Кремля под боком у его лучшего друга, патриарха Иова.
ГЛАВА ТРЕТЬЯ. ГРИГОРИЙ ОТРЕПЬЕВ
Григорий Отрепьев происходил из небогатых дворян. Его отец, Богдан, служил офицером в стрелецких войсках. Когда Гриша был еще совсем маленьким, его папа побежал за очередной бутылкой водки в магазин и больше не вернулся. Как потом выяснилось, его зарезали некие гастарбайтеры с Украины в пьяной драке прямо возле алкогольного супермаркета.
Воспитанием ребенка занялась его мать, которая научила сына читать и писать. Также под ее руководством он вызубрил наизусть священное
Когда сын подрос, маме с большим трудом через знакомых удалось пристроить его придворным к Михаилу Романову, младшему брату несостоявшегося царя.
Там он поднабрался лоску, умения держать себя в свете, а также узнал много интересного о действующем царе, Борисе Годунове, которого во дворце Романовых поносили почем зря.
Когда Годунов обрушил репрессии на семью Романовых, пострадали в том числе их приближенные. Многих пересажали или отправили в ссылку. Сообразительный Отрепьев, чтобы спастись от уголовного преследования, постригся в монахи.
Некоторое время он постранствовал по провинциальным монастырям, а потом через протекцию родного деда (тоже монаха) осел в элитном Чудовом монастыре, который располагался на территории Кремля. Там способности Отрепьева проявились в полной мере. Выяснилось, что он очень неплохо владеет литературным слогом и пишет каллиграфическим почерком. Это сразу выделило его среди малообразованной монашеской братии. Убеленные сединами монахи с удивлением смотрели, как молодой человек, которому не исполнилось еще двадцати лет, ловко управляется пером и строчит жития святых. Недолго Отрепьев прожил в келье у своего деда, а затем его приблизил к себе архимандрит Пафнутий.
Вскоре из канцелярии архимандрита стали выходить бумаги на загляденье, написанные красивыми словами, воздушным слогом и таким великолепным почерком, что сам патриарх Иов, читая их, был поражен.
– Ты где так писать научился, Пафнутий? – удивился глава церкви. – Ты же всегда был дураком. Что случилось? Признавайся!
Пафнутий начал было рассказать, что в писаниях ему помогает сам Господь бог, который будто водит его рукой. Однако после перекрестного допроса он был выведен на чистую воду и под грузом улик признался, что бумаги за него пишет Отрепьев.
Иов тут же призвал к себе молодого вундеркинда, устроил ему экзамен, результатом которого остался чрезвычайно доволен, после чего оформил к себе референтом. В его обязанности входило подготовка выступлений, речей и писем, а также рецензий на проекты государственных законов, которые Иов должен был согласовывать, как один из членов Боярской думы. Через некоторое время патриарх уже не мог обойтись без своего референта, как без рук. Отрепьев стал сопровождать главу церкви повсюду, в том числе на заседания Правительства, где он подсказывал на ушко своему патрону информацию по тому или иному вопросу (ко всем прочим своим достоинствам он имел превосходную память).
Меньше, чем за год Отрепьев сделал в церкви фантастическую карьеру. Еще недавно он жил в келье у своего деда и вынужден был с утра до ночи выслушивать его злобное ворчание и занудные нравоучения. И вот он уже получил чин дьякона, стал доверенным лицом патриарха и принимал самое живое участие в работе высшего органа государства, Боярской думы. Неизвестно каких высот он мог достичь в дальнейшем, если бы остался в лоне церкви, но тому воспрепятствовали жизненные обстоятельства.
Надо сказать, что Отрепьев, взлетев за короткое время на почти недосягаемую высоту, потерял почву под ногами. Ему стало казаться, что он не тот, кем был на самом деле.