История частной жизни. Том 1

Арьес Филипп

Рабство неопровержимо

Раб — человек низший по самой своей природе, кем бы он ни был и что бы он ни делал; юридически он неполноценен. Если хозяин решает поручить рабу заняться прибыльной торговлей, раб тотчас получает право распоряжаться частью Денежных средств, предназначенных для этих целей, с полной финансовой независимостью, правом подписывать контракты и даже вести судебные тяжбы, до тех пор, пока речь идет о делах господина и тот не требует вернуть обратно вложенные средства. Несмотря на это мнимое подобие свободы, раб был и остается человеком, которого могут в любой момент продать; если господин, который имеет право казнить и миловать по своей прихоти, решит, что раб достоин казни, он наймет городского палача — правда, ему придется предоставить палачу смолу и серу, чтобы сжечь несчастного. Перед публичным судом раба могли истязать, чтобы заставить его взять на себя преступление хозяина, тогда как пытать свободных людей было запрещено.

Непреодолимая преграда, отделяющая свободных людей от людей второго сорта, не должна была вызывать никаких сомнений. Не было никакого смысла в рассуждениях о том, что тот или иной раб был рожден свободным и продался в рабство по собственной воле, так же как неприлично было бы

принимать во внимание те обстоятельства, из–за которых свободный человек может сделаться рабом. Существовало, например, право приобрести будущее имущество, такое как урожай, «до того, как он созрел», но ни у кого не было прав купить гражданина «до того, как он стал рабом». Приблизительно так же при нашем королевском строе хранили стыдливое молчание, если какой–либо потомок обедневшего дворянского рода незаметно скатывался до состояния простолюдина. И поскольку не должно было оставаться никакой двусмысленности при разграничении понятий свободы и рабства, в римском праве существовало правило «предпочтения свободы», согласно которому в случае сомнения судья трактовал ситуацию в пользу свободы; например, если завещание, в котором покойный вроде бы отпускал на волю своих рабов, вызывало подозрения относительно истинности его намерений, выбор делался в пользу наиболее благоприятного решения, то есть освобождения рабов. Согласно другому правилу, господин, освободивший своих рабов, уже не мог отказаться от своего решения, поскольку «свобода — это общее благо» для всех сословий свободных людей, что вновь подтвердит сенат в 56 году н. э.; подвергать сомнению освобождение одного раба означает подвергать опасности независимость всех свободных людей. Этот основной принцип выбора в пользу более гуманного решения только на первый взгляд был продиктован человеколюбием; так, если предположить, что существует принцип, согласно которому в случае равенства голосов в жюри присяжных в пользу оправдательного приговора и гильотины, решением жюри преступник должен быть оправдан, это решение будет означать лишь то, что присяжные испытывают чувство вины по отношению к преступнику, вина которого доказана. Принцип выдвигается в интересах невиновных, а не преступников. Существует и еще один парадокс: содействовать свободе необходимо, однако правило это действует только в том случае, если у судьи возникают какие–то сомнения — никто не заботится о рабах, положение которых неоспоримо. Если вам не нравятся судебные ошибки, это вовсе не означает, что вы подвергаете сомнению священный характер самого правосудия — скорее наоборот.

Рабство было непререкаемым; гуманизм заключался не в том, чтобы освободить рабов, а в том, чтобы стать для них хорошими хозяевами. Римляне были настолько уверены в своем превосходстве, что воспринимали своих рабов как больших детей; к ним обычно и обращались соответственно — «малый» или, если угодно, «бой» (pais, puer), даже к старикам; да и сами рабы называли себя в разговорах между собой точно так же. Подобно детям, рабы представали перед домашним судом, главой которого был их господин; а если за какой–либо проступок они подвергались суду публичному, то могли быть приговорены к телесным наказаниям, которые были неприменимы к свободным гражданам. Ничтожные создания, безо всякого социального статуса, не имеющие ни жен, ни детей, поскольку их любовь и их потомство воспринимались господами так же, как любовь и потомство скота из хозяйского стада: хозяина, несомненно, радовало увеличение поголовья, не более того. Имена, которые давали им хозяева, отличались от имен свободных людей (так же как у нас называют собак, Медор или Мирза, или нянек, Мелани и Сидони); в основном их имена были греческими, во всяком случае похожими на греческие — поскольку, если уж быть точным, греки не носили подобных имен, то есть по сути своей прозвища рабов были всего лишь придуманными римлянами ad hoc [7] пародиями на греческие имена. Коль скоро рабы — это дети, их мятеж сродни отцеубийству; когда Вергилий отправляет в самые жуткие закоулки своего Ада «тех, кто участвовал в святотатственных войнах и обманул доверие своих господ», он имеет в виду Спартака и его сторонников.

7

По случаю, специально для конкретного случая (лат.).

Частная жизнь рабов представлялась детским спектаклем, на который смотрели с пренебрежением. И все–таки у этих людей была своя личная жизнь; например, они участвовали в религиозных обрядах, и не только при алтаре в доме, который все–таки был и их домашним очагом: раб вполне мог быть делегирован верующими в качестве жреца для исполнения коллективных религиозных действий. Рабы могли служить священниками и в христианской Церкви, которая в то время и не помышляла об отмене рабства. Язычество ли, христианство — религия, вероятнее всего, привлекала рабов хотя бы потому, что была одной из тех немногих сфер деятельности, которые оставались для них открытыми. Они увлекались театральными представлениями, цирковыми зрелищами, боями на арене: в дни праздников рабов освобождали от службы, так же как детей от школы, суды от заседаний и… вьючных животных от упряжи и пахоты.

Все это вызывало улыбку или презрительную усмешку; чувства раба не воспринимались как чувства взрослого человека, например представить раба страстно влюбленным было бы так же забавно, как приписывать мольеровской пастушке любовные переживания и ревность в духе Расина. До чего бы мы докатились, если бы господа стали принимать в расчет тонкую душевную организацию своих слуг? «Что, в этой стране теперь и рабы влюбляются?» — изумленно вопрошает герой одной из феерических комедий Плавта. Раб должен жить только ради службы господину, и не более того; Гораций может изрядно повеселить читателей рассказами о бурной личной жизни своего раба Дава, который таскался по грошовым проституткам и таращился на картины, изображающие бои великих гладиаторов: юристов подобное поведение веселило значительно меньше; религиозный фанатизм, невоздержанность в любви, чрезмерная склонность к зрелищам и картинам (мы бы сказали — к афишам) — все это недостатки, о которых работорговец обязан известить покупателя. «Недостатки» в смысле дефектности продаваемого товара? Вовсе нет: раб — это человек, и его недостатки рассматриваются как моральный изъян или как психологическая странность.

Всякому человеку понятно, что психология слуг и господ — не одно и то же. Психология раба сводится к тому, способен он служить своему хозяину верой и правдой или нет. Историки и моралисты с одобрением и уважением описывают примеры самоотверженности и даже героизма рабов, готовых отдать жизнь за своего господина, а в

случае его смерти последовать за ним на тот свет. Однако в изобилии встречались и «скверные рабы», и этим все сказано: плохой раб — не тот раб, у которого есть какие–то конкретные недостатки (вроде того, как у нас говорили бы о вальяжном сантехнике или слишком ленивом нотариусе); это раб, непригодный к использованию, «скверный инструмент», неправильный раб, который, по сути, и не раб вовсе.

Характер раба объясняется так же, как характер мальчишки, то есть влиянием, которое на него оказывают со стороны, и примером, который ему подают: его душа не автономна. Подражание дурным слугам может сделать из него игрока, пьяницу или гуляку, а следуя примеру порочного хозяина, он и сам становится бездельником и лентяем. В Римской империи существовало право обжаловать в суде действия третьего лица, которое избаловало вашего раба; предоставление приюта беглому рабу, содействие его побегу или поощрение на словах его намерения бежать считалось правонарушением. По правде сказать, слишком часто сам пострадавший и был виновником; господин, требующий к себе уважения, не должен, говорит Платон, заигрывать со своими слугами, каждое утро он обязан вставать первым; слишком много развелось несерьезных и слабохарактерных господ, которые позволяют себе потешать прислугу разного рода шутками. Некий римский грамматист предлагает нам любопытное уточнение: «В фарсах поэтам- комикам позволительно сочинять сцены с рабами, более разумными, чем их хозяева, однако это совершенно недопустимо для обычных комедий», поскольку в фарсе мир представляется насмешливо перевернутым, тогда как реалистические комедии должны демонстрировать на сцене истинное благородство.

Очевидность рабства

Как рабы выносили такую нужду и такие унижения? С постоянной злобой и скрытым возмущением, предвещавшими социальный взрыв и восстание рабов? Со смирением? Не стоит забывать, что между этими крайностями, полной пассивностью и активной социальной борьбой, существует и нечто среднее, то, что составляет обыденность наших дней, — приспособляемость. Подобно человеку, спящему на неудобной откидной койке, они мысленно занимали позицию, позволяющую им меньше страдать, то есть выбирали как наименьшее зло вполне искреннюю любовь к своему господину, которая сама по себе не могла их ранить. Господина на своем жаргоне они между собой называли «Сам Самыч» (если позволительно так перевести их ipsimus [8] или ipsissimus [9] ). «Сорок лет я был рабом, — рассказывает один вольноотпущенник у Петрония, — и никто никогда не смог бы догадаться, раб я или вольный; я делал все, чтобы угодить своему господину, который был человеком достойным и уважаемым. Я был занят в доме, среди людей, которые только и думали, как бы подставить мне подножку. Словом, я уцелел только благодаря милости моего господина! Вот это действительно настоящая заслуга, ведь просто родиться свободным — не слишком трудно». Подобные карьерные соображения делают очевидной для раба возможность добиться успеха большего, оставаясь рабом, чем на каком–либо другом поприще, будучи свободным.

8

Господин, хозяин (лат.).

9

Самый доподлинный (лат.).

Если взглянуть на ситуацию с другой стороны, подобное отношение рабов к своим хозяевам порочно; рабы наделяют господина всевозможными достоинствами, восхищаются им, самоотверженно служат ему; они смотрят на его жизнь со смесью восхищения и ответной насмешки, как сторонние наблюдатели. Они безропотно ему подчиняются, оберегают его жизнь, ревностно защищают его честь. Случись какая–нибудь уличная драка или, еще того хуже, гражданская война, они становятся его подручными и его бойцами. Даже когда господин использует свое право первой ночи по отношению к рабыням или к любовницам своих рабов, это их не задевает, на такие случаи существует поговорка: «Нет ничего позорного в том, что повелел хозяин». Когда господин приезжает в поместье, жена управляющего совершенно естественным образом оказывается ночью в его постели. С точки зрения рабов, умение подчиняться является верхом добродетели, они осуждают неповиновение: «Твои слабоумные учителя не научили тебя послушанию», — говорит скверному рабу старый раб. Можно догадаться, что такая любовь, если она становилась любовью обманутой или оскорбленной, могла в один миг обернуться самой кровавой местью против недостойного господина. Что же касается гражданских войн с участием Спартака и ему подобных, то причины таких конфликтов могли быть самыми разными. Обиженные жизнью, эти люди и не помышляли о том, чтобы построить более справедливое общество, не опозоренное рабством; они пускались в авантюры, сопоставимые с походами мамелюков или флибустьеров, просто чтобы избавиться от нищеты: выкроить себе кусочек территории в римских землях и основать там свое царство. За поколение до Спартака, во время крупного восстания рабов на Сицилии, восставшие провозгласили город Энну столицей своего царства, они объявили одного из них царем и даже отчеканили его профиль на монетах; сложно поверить, что в царстве бывших рабов запретили бы рабство: чего ради?

Никто и никогда не имел возможности заглянуть за изменчивые декорации исторической драмы, участником которой он является, и обратить, наконец, внимание на пустой задник, поскольку никакого особого фона у этой драмы попросту не существует; ни один раб, ни один господин не смог бы подвергнуть сомнению совершеннейшую очевидность — институт рабства. Все, чего хотели рабы, или по крайней мере большая их часть (поскольку зачастую лучше было состоять у кого–то в услужении, чем быть свободным и умирать от голода), — это освободиться от рабства и стать вольноотпущенниками. Да и сами господа полагали, что освобождение рабов — благо. «Друзья мои, — заявляет Тримальхион, изрядно выпив, — рабы — тоже люди, они вскормлены тем же молоком, что и мы, хотя и обделены судьбой, и все–таки они должны попробовать на вкус глоток свободы, пока не поздно (однако, говоря об этом, не будем испытывать судьбу — я хотел бы остаться живым); короче говоря, я освобождаю всех в своем завещании». Господин, произнося подобный текст и поступая соответствующим образом, мог гордиться собой; никоим образом не отвергая сам институт рабства, он преследовал иную цель — поддержать отцовский авторитет среди своих больших детей. Хозяин, любящий своих рабов, будет одержим идеей их освободить, поскольку именно этого они и желают больше всего. Сказанное вовсе не означает, что, на его взгляд, рабство несправедливо, скорее, он считает его злым роком для своих рабов и не демонстрирует ничего кроме желания стать хорошим господином.