История частной жизни. Том 1

Арьес Филипп

Такой образ действий резонно противопоставляется фантазиям, столь же неправомерным, сколь и замысловатым, на которые наводят некоторые особенно возбуждающие воображение мозаичные картины. Тем не менее и сам этот образ действий, в свою очередь, представляется не вполне оправданным. В действительности он отводит античному художнику–ремесленнику несвойственную ему роль: в отношениях, которые связывали его с заказчиком, ведущую партию играл именно этот последний, именно он выбирал сюжеты, которые его интересовали, если не саму манеру их исполнения. Чтобы в этом убедиться, достаточно констатировать, что эволюция стилистики и мотивов декора четко соответствует эволюции всего социума и прежде всего новым потребностям правящих классов поздней Римской империи. Впрочем, не стоит a priori отвергать те соображения, которые подсказывает нам элементарный здравый смысл: изображенные сюжеты, вероятнее всего, обладают неким смыслом и были выбраны не случайно.

Проще всего дело обстоит в тех случаях, когда декор включает сцены из языческой мифологии. Стало хорошим тоном считать, что они никоим образом не отражают религиозных пристрастий домовладельцев, а были всего лишь стерилизованными пережитками более ранней культуры, в самом примитивном

значении этого слова. При такой интерпретации существовавшие в Империи практики на несколько столетий предвосхищают культурную ситуацию, при которой господствовавшее христианство действительно могло без особого риска примерять на себя лохмотья античной культуры, поверженной, но притягательной. Однако политическим, культурным и религиозным реалиям поздней Римской империи эта интерпретация не соответствует. Прежде всего нужно заметить, что если в отношении мозаик откровенно языческих зачастую принято отрицать какое бы то ни было религиозное значение, то никому не приходит в голову делать то же самое в отношении мозаик с христианскими мотивами. Этот курьезный подход мог бы быть оправдан лишь в том случае, если бы мы могли констатировать исчезновение в эпоху поздней Империи всех религий, кроме христианства. Часто утверждают: сосуществование христианских и языческих мозаик доказывает, что последние в это время были лишены определенного смысла. Такого рода рассуждения не позволяют учитывать те случаи, когда можно констатировать намеренное разрушение этих мотивов: так, в недавно раскопанном доме в Мактаре, в центре Туниса, мозаика с морским мотивом, украшающая бассейн, как и мозаика фонтана, изображающая Венеру, были скрыты под слоем цемента: судя по всему, эта операция — дело рук христиан. [68] Принимая интерпретацию, отрицающую возможность сосуществования разных религиозных систем, мы рискуем получить в итоге искаженное представление о том, как христианская религия распространялась в римском мире. Эта религиозная экспансия была вовсе не первопричиной радикальной трансформации социума и человека, а всего лишь одним из аспектов общей эволюции, которая влияла на распространение христианства в гораздо большей степени, нежели сама была обусловлена его влиянием. Если вынести за скобки меньшинство, для которого происшедшие перемены являют собой настоящую духовную революцию и способствуют разрушению привычного жизненного уклада, в подобных условиях для большинства населения новые верования скорее наслаиваются на верования старые, чем замещают их. Именно в этом контексте следует понимать соседство мозаик на совершенно разные темы, и приватное пространство — самое подходящее место для того, чтобы должным образом интерпретировать эти совмещенные в едином поле позиции. В самом деле, домовладельцы были куда более свободны в том, что касалось их собственных взглядов: Августин с гневом осуждает господствовавшее мнение, что человек является хозяином своей судьбы (Serm., 224,3). Однако каковы бы ни были их религиозные убеждения, все люди в эту эпоху были уверены, что мир — это игралище демонов; и если оборона общего пространства вверена городу, то защищать свое собственное жилье каждый должен сам. Поэтому нет ничего удивительного в том, что в этом деле рассчитывают на помощь Пенатов и других языческих божеств, обитающих в доме, религиозные же символы (а религия неизменно настаивает на своей способности охранять мир от всякой скверны, подкрепляя эту способность чудесами) должны его оберегать. Было бы странно, если бы человек, который несет ответственность за семью, вдруг сознательно отказался от одной из этих гарантий. Видение мира меняется не потому, что люди становятся христианами, а с точностью до наоборот: просто переходная фаза может быть очень долгой.

68

Picard G. Ibid. Pp. 18, 20.

Весьма примечательно, что мотивы откровенно христианские крайне редко встречаются на поздних мозаиках в домах богатых африканцев. Это заставляет задуматься о реальных масштабах распространения христианства среди африканских властных элит в достаточно позднюю эпоху — во всяком случае, явно позднее IV столетия. Все происходило, как если бы по крайней мере у местной аристократии (относительно удаленной от центральной власти и ее религиозно–политических требований) поддержание культуры, в основе своей совершенно классической, сопровождалось ко всему прочему еще и религиозным традиционализмом, для которого отныне приватное пространство представляло собой привилегированное и едва ли не единственно возможное место бытования.

Таким образом, если нам представляется неправомерным вчитывать в сюжеты мозаичного декора дома больше того, что они означают, то было бы не менее ошибочным считать их вовсе лишенными смысла. В некоторых случаях существуют достаточно веские доказательства того, что мозаики созданы с целью трансляции некоего месседжа и отражают вполне определенный заказ домовладельца. Так, на мозаике, найденной в поселении Смират в Тунисе, запечатлен акт эвергетизма некоего Магерия, который организовал в цирке звериную травлю. [69] Имена гладиаторов и леопардов сохранились на легендах к изображениям. На играх председательствуют Дионис, Диана и сам Магерий, а в центре слуга держит на подносе Денежные призы победителям. По обе стороны от него — надпись, которая четко дает понять, что на мозаике запечатлено конкретное событие и что изображенные поединки не являются чисто символическими. Текст повествует, что Магерий на виду у толпы даровал бойцам вознаграждение, достойное того, чтобы остаться в памяти и заслужить одобрительную реакцию зрителей: «Вот что значит — быть богатым! Вот что значит — быть могущественным!» Этот знаменательный день и увековечен на мозаичном панно к вящей славе хозяина дома.

69

Beschaouch A. La mosaique de chasse decouverte a Smirat en Tunisie // Comptes rendus de FAcademie des inscriptions et belles lettres. 1966. Vol. 110. No. 1. Pp. 134–157.

Связь между мозаичным декором и событиями семейной

истории не менее очевидна и в «Доме Кастория» в Куикуле (рис. 14), где некоторые мозаики сопровождаются надписями. Две из них, достаточно хорошо сохранившиеся, можно прочитать. Первая, расположенная в восточном портике, обрамлена лавровым венком и прославляет, по всей видимости, владельца дома, некоего Кастория, который начал менять часть напольных покрытий. Неизвестно, в какой момент Касторий или его предки приобрели этот дом с перистилем, один из самых красивых в квартале, но качество мозаик с надписями явственно демонстрирует уровень материальных возможностей и культуры гораздо более низкий, чем того можно было бы ожидать, судя по роскошному обрамлению этого дома. Стоит ли видеть в этом пример ослабления могущества одной конкретной семьи, целого социального класса — или же просто упадка квартала? Вторая надпись, хотя и поврежденная, подтверждает это впечатление и представляет яркий пример стремления к прославлению того социального слоя, который сегодня мы могли бы назвать средней буржуазией. «Этот дом (haec domus) — место, откуда вышли эти знаменитые молодые люди <…> благородные, они — заседатели в судах в богатой Ливии <…> счастливы родители, которые этого удостоились». [70] Функция прославления, если речь идет о том, что молодые люди из хорошей семьи оказались интегрированы в окружение наместника провинции, оперирует здесь материями, достаточно далекими от сколько–нибудь высоких должностей. Это желание зафиксировать навечно достаточно рядовой эпизод перекликается с пассажем из «Исповеди» Августина (III, 5), где автор упоминает усилия своего отца, направленные на то, чтобы дать возможность сыну продолжить обучение: «…я вернулся из Мадавры, соседнего города, куда было переехал для изучения литературы и ораторского искусства; копили деньги для более далекой поездки в Карфаген, которой требовало отцовское честолюбие и не позволяли его средства: был он в Тагасте человеком довольно бедным. <…> Кто не превозносил тогда похвалами моего земного отца за то, что он тратился на сына сверх своих средств, предоставляя ему даже возможность далеко уехать ради учения. Очень многие, гораздо более состоятельные горожане, не делали для детей своих ничего подобного».

70

Blanchard—Lemee M. Maisons a mosai’ques du quartier central de Djemila (Cuicul). Aix–en–Provence; Paris, 1975. P. 166 sq.

Существуют не менее эффективные, но более скромные средства усилить великолепие domus’a. Для удовлетворения потребностей аристократической пропаганды мозаичисты поздней Римской империи создают новые сюжеты, среди которых особое место занимают масштабные сцены охоты. Во множестве вариаций, в самых разных манерах, неизменно прослеживается основная тема: dominus и его друзья верхом преследуют всевозможных животных в сопровождении многочисленных слуг, которые науськивают собак, расставляют сети, загоняют дичь и уносят добычу.

Таким образом, дома украшаются изображениями аристократических увеселений, которые, помимо всего прочего, имеют еще и определенный экономический смысл и играют важную роль в поддержании социальных связей между мужчинами и женщинами, в противоположность тому, что будет происходить в других сообществах, где такого рода развлечения не были приняты. Впрочем, неразрывную связь между заказчиком и произведением, которое украшает его жилище, очень часто удостоверяют надписи, сопровождающие изображенные сцены. Эти надписи доносят до нас имена хозяйских животных — собак или лошадей; трудно поверить, чтобы эти имена были чистой условностью.

Однако наряду с конкретно–реалистической составляющей этих картин, существенно важно и их символическое значение. Это прежде всего своеобразный социальный манифест: превосходство dominus’a и его сотрапезников демонстрируется здесь через посредство охотничьего снаряжения (они единственные, кто едет верхом), действий (только они нападают на животных, слуги лишь помогают хозяевам или ловят живых животных) и одежды. В самом деле, несмотря на усилия, которых требует охота, господа одеты в красивую одежду, которая в эпоху поздней Римской империи становится одним из главных внешних признаков их высокого статуса, и костюм этот никогда не приходит в беспорядок. Физическая нагрузка никоим образом не сказывается на щегольском виде одежды, «благодаря которой можно узнать положение каждого» (Августин, О христианской вере, II, 25). Даже выбитый из седла dominus остается dominus’ом, сразу узнаваемым.

Рис. 27. Булла Регия, «Дом № 3» (см. рис. 6; часть плана А. Бруаза в кн. Beschaouch A., Hanoune R., Thebert Y. Ibid. Fig. 23). Еще один пример дома с подземным этажом, частично раскопанным. А: служебный вход; В: домашняя базилика; С: перистиль

Значимость этого социального манифеста усиливается благодаря мифологическому значению охоты. Иногда встречаются прямые аллюзии. На мозаике из города Утина, располагавшегося недалеко от современного Туниса, художник изобразил поместье, в котором разворачиваются сцены крестьянского труда, а также охоты. Один из охотников, рогатиной убивающий кабана, представлен обнаженным, то есть в образе мифического героя: персонаж уподоблен Мелеагру, победителю чудовищного вепря, который опустошал поля его родного города.

Вне рамок погребального искусства такая процедура уподобления не получила широкого распространения, скорее всего потому, что лишала господина внешних признаков влиятельности, ставших существенными для новой концепции власти; поэтому престижная значимость охоты реализовывалась другим путем — тиражированием императорской модели. В самом деле, с давних пор одним из способов проявления Доблести для императора была охотничья искусность — важнейшее качество, которое воспринималось как знак божественного покровительства и гарантировало процветание народа. Способность преодолеть животную силу, победить дикость благодаря своей собственной мощи, уму, ловкости, стала одним из признаков властного статуса. Речь прежде всего идет о риторике, предназначенной для изобразительного искусства, но не исключены и более конкретные способы воплощения этой идеологии: Коммод без колебаний выходил на арену, чтобы пронзать стрелами разъяренных львов.