История человечества. Запад
Шрифт:
Создается впечатление, что какая-то странная, совершенно не характерная для тех времен щепетильность заставляла минойских мастеров избегать в своем творчестве чересчур грубых и непристойных сцен, изображений полностью обнаженного человеческого тела, как мужского, так и женского, фаллических символов и других проявлений откровенного эротизма. Можно подумать, что минойцы то ли совершенно не знали радостей плотской любви, то ли тщательно их скрывали от посторонних глаз. Ведь даже столь распространенный в искусстве стран Восточного Средиземноморья и Передней Азии сюжет «священного брака» великой богини в критском искусстве практически неизвестен. Некоторые исследователи склонны видеть в этом проявление вообще свойственной женщинам стыдливости. Возможно, запрет эротических изображений и символов в минойском искусстве был связан с дискриминацией мужского пола, умаления его значимости. Из искусства было устранено все то, что могло напоминать об основной биологической функции мужчины как производителя, отца и супруга. Его роль сексуального партнера женщины и одного из двух главных участников в процессе детопроизводства была то ли сведена к ничтожному минимуму, то ли вообще
Мужчины, изображенные на фресках и в других произведениях минойского искусства, имеют довольно-таки женственный вид. В большинстве своем они тщательно выбриты. Их волосы уложены длинными прихотливо вьющимися локонами. У них такие же тонкие талии, как и у женщин. Они почти столь же кокетливы и так же любят украшения. Там, где представители обоих полов оказываются в близком соседстве друг с другом, их можно различить только по расцветке лиц.
Вполне вероятно, что природная мужская драчливость и любовь к авантюрам в минойском обществе искусственно сдерживались. Существовали лишь две возможности демонстрации удали и молодечества – кулачные бои и так называемые игры с быками – тавромахия. Оба эти весьма популярных на Крите и на всей территории, охваченной влиянием минойской цивилизации, вида атлетических состязаний заключали в себе какой-то не доступный нашему пониманию магический «подтекст» и входили в обязательную программу наиболее важных религиозных празднеств. Поэтому их изображения, в особенности сцены тавромахии, представлены почти во всех жанрах минойского искусства. Насколько позволяют судить эти изображения, игры с быками в их минойском варианте были сопряжены со смертельным риском для их участников и едва ли обходились без серьезных человеческих жертв. Вполне вероятно, что их конечной целью было умилостивление божества, которому в процессе состязания предоставлялась возможность выбора угодной ему кровавой жертвы. Тем не менее, трагический исход такого рода представлений, как правило, остается скрытым от нас.
Женщины явно не хотели уступать пальму первенства представителям «сильного пола» даже и в этих своеобразных «корридах», требовавших от их участников огромной физической выносливости, силы, ловкости и отваги. На известной «фреске тореадора» из Кносского дворца мы кроме мужчины-акробата, совершающего рискованный прыжок через быка, видим также двух девушек, одетых по мужской моде в короткие передники с туго стянутыми на талии поясами и легкие полусапожки. Одна из них ухватилась руками за направленные прямо на нее бычьи рога с явным намерением последовать за своим партнером, повторив тот же «смертельный номер». Другая, похоже, уже приземлилась сзади от быка после удачно выполненного сальто и теперь в радостном возбуждении наблюдает за действиями своих товарищей по «команде». Кносская фреска ясно показывает, что в минойской тавромахии женщины отнюдь не довольствовались исполнением чисто вспомогательных функций наподобие ассистентов матадора в испанской корриде. Они отважно вступали в смертельно опасную схватку с разъяренным животным наравне с мужчинами. Уже само по себе это свидетельствует о необычайно высоком, даже непозволительном, по понятиям почти всех древних народов, уровне активности критских женщин, их чрезвычайной уверенности в себе и обостренном чувстве собственного достоинства. Первооткрыватель Кносса А. Эванс не сомневался: «Прыжок через быка олицетворяет неистовый экстаз, характерный именно для религий, где почитают материнские божества».
Однако было бы ошибкой полагать, что единственным стимулом, который заставлял их выходить на арену, было обычное честолюбие или жажда самоутверждения. Поскольку тавромахия представляла собой своего рода священнодействие, было бы логично предположить, что женщины просто не хотели уступать мужчинам это важное средство общения с потусторонним миром.
Платон и Плутарх утверждали, будто критяне называли свою страну не отечеством, землей отцов, а землей матерей. А немецкий историк культуры Э. Корнеман писал: «Кто однажды стоял перед настенными росписями критских дворцов с изображениями массовых сцен, где женщина показана в различных ситуациях на равных правах с мужчиной и, больше того, можно увидеть, как женщины сами в мужской одежде, с одним передником на бедрах активно участвуют в религиозных играх с быком или каких-то гимнастических празднествах, тому уже давно ясно, что здесь жил своей жизнью мир, отличный от тех поздних времен греческой классики, когда женщине под страхом смерти запрещалось смотреть на состязания обнаженных мужчин в Олимпии».
Так, может быть, действительно можно говорить о «минойском» матриархате? Сторонники такого взгляда на особенности критской цивилизации относят ее к категории «несостоявшихся цивилизаций» или к большой древнеевропейской «цивилизации богини».
«Минойский матриархат» может быть понят как защитная реакция древнего общества на слишком быстрые для него перемены. Оно нуждалось в тормозе, который мог бы хоть сколько-нибудь замедлить это движение. Эту потребность могли еще более усилить стихийные катаклизмы вроде великого землетрясения рубежа XVIII–XVII вв. до н. э., обратившего в развалины чуть ли не все критские дворцы и поселения. Такие события обращали вспять, к своим истокам, и без того уже травмированное сознание минойцев, вынуждали его к отказу от сомнительного и опасного будущего во имя надежного, не раз проверенного прошлого.
В этой обстановке женщины, как наиболее консервативная и традиционно мыслящая часть общества, и смогли выдвинуться на первый план жизни. Привязанные
Еще об одной особенности минойского искусства следует упомянуть в связи с положением женщины в критском обществе. Минойское искусство знало только один вид движения – движение в пространстве, но почти совершенно не знало движения во времени. Минойские художники почти не замечали или не хотели замечать даже простого чередования событий. Создается впечатление, что ощущение исторического времени было вообще им незнакомо, оставаясь где-то за пределами их жизненного опыта. Если в искусстве стран Древнего Востока фиксирование исторических событий было важнейшей задачей, источником образов и вдохновителем творческого процесса начиная уже с древнейших времен, то в искусстве Крита не встречаем произведений на исторические сюжеты.
Среди фресок Кносского дворца трудно найти хотя бы одну композицию, запечатлевшую какой-нибудь важный или второстепенный эпизод из истории правящей династии и всего государства. По существу, здесь нет ни исторических событий, ни исторических личностей. Изображенные на фресках сцены из так называемой придворной жизни едва ли могут быть привязаны к какому-то определенному хронологическому моменту или периоду. Участвующие в них персонажи («дамы» и «кавалеры») настолько похожи друг на друга, что едва ли могут быть названы по именам. Все происходящее в этих сценах существует как бы вне времени, т. е. вечно и неизменно повторяясь в годичных циклах религиозных празднеств. Здесь явно господствует восприятие времени как замкнутого круга, в котором все постоянно возвращается к исходной точке, прошлое и настоящее как бы слиты в одно застывшее целое, а будущего вообще нет. Очень трудно найти хотя бы намек на какие-то конкретные исторические события также и в других дошедших до нас произведениях минойского искусства. Столь обычные в древневосточном – египетском, шумеро-вавилонском и ассирийском – искусстве сцены битв, осады крепостей, морских экспедиций, царской охоты, прибытия иноземных послов, строительства храмов, транспортировки огромных статуй и т. д. в искусстве Крита практически неизвестны. Исключение составляют только изображения военных и охотничьих эпизодов на вещах, изготовленных минойскими мастерами явно по заказу ахейских правителей Пелопоннеса; найдены они в шахтовых могилах в Микенах.
В связи с этим возникает вопрос о роли царя, монарха, в критском государстве. Минойская монархия остается на удивление безликой. Как бы ее ни представлять: как свирепую и безжалостную тиранию легендарного царя Миноса или же как справедливую и благодетельную власть кносского «царя-жреца», некогда возникшую в воображении А. Эванса, оба этих взгляда при отсутствии по-настоящему «читабельных» письменных источников пока не удается подтвердить с помощью имеющихся археологических данных.
Конечно, известные сейчас дворцы-храмы Кносса, Феста и других минойских центров вполне могли выполнять функцию парадных резиденций «священного царя» или, может быть, нескольких таких царей (если предположить, что Крит еще не успел стать вполне централизованным государством). Выделение так называемых жилых покоев царя и царицы в восточном крыле дворца все еще остается не доказанным реальным фактом. Но ни размеры дворцов, ни величие их архитектуры, ни богатство и великолепие их внутреннего убранства сами по себе еще не могут служить прямым подтверждением дошедших до нас в античной мифологии сведений об исключительном могуществе критского Миноса или Миносов. В действительности мы не знаем, кем был главный обитатель даже самого большого Кносского дворца: самодержавным деспотом наподобие египетских фараонов, «конституционным монархом» вроде царей Угарита или же просто безвольной и безвластной марионеткой в руках клики придворной знати, как японские императоры эпохи сёгуната. Мы все еще не можем с уверенностью сказать, кому на самом деле принадлежали «царские знаки» вроде уникальных образцов парадного оружия, открытых при раскопках дворца в Маллии, кто восседал на алебастровом «троне Миноса» в тронном зале Кносского дворца и кто был похоронен в так называемой храмовой усыпальнице близ Кносса. До нас не дошло ни одного надежного изображения «царствующей особы». По разным причинам переоценке подверглись практически все те произведения искусства, в которых Эванс и другие ученые его поколения склонны были видеть если не настоящие портреты неведомых нам критских царей, то, по крайней мере, их условно обобщенные изображения.
Конечно, трудно смириться с мыслью, что цари Крита были настолько слабы и ничтожны, что даже их придворные художники совершенно ими не интересовались и не пожелали запечатлеть для потомства их облик. К тому же то, что изображения царей в минойском искусстве отсутствуют, можно истолковать и так: особа царя почиталась настолько священной, что простые смертные были лишены возможности ее лицезрения даже в виде картин или статуй. Эта последняя догадка позволяет понять, почему фигура царя не находит места в произведениях фресковой живописи, украшавших дворцовые залы или парадные покои домов богатых горожан и открытых для публичного обозрения. Может быть, такие изображения встречаются на вещах, которые использовал сам царь или близкие ему люди?