История Христианской Церкви. Том III. Никейское и посленикейское христианство От Константина Великого до Григория Великого 311 — 590 г. по Р. Х.
Шрифт:
Из своего родного города он отправился для дальнейшего обучения в Кесарию в Каппадокии, где, вероятно, и состоялось его первое знакомство с Василием; потом — в Кесарию в Палестине, где в то время были знаменитые школы красноречия; потом — в Александрию, где почитаемый им Афанасий занимал высший церковный пост; и наконец — в Афины, которые еще сохраняли древнюю славу средоточия греческих наук и искусств. По пути туда он попал в ужасный шторм, повергший его в величайшую тревогу, потому что, хотя и воспитанный христианином, он по распространенному в то время обычаю еще не принял святого крещения, которое считал условием спасения. Свое избавление он объяснял отчасти ходатайством родителей, которые предугадали опасность благодаря предчувствиям и снам, и воспринял его как второе посвящение на духовное служение.
В Афинах возникла или укрепилась его прекрасная христианская дружба с Василием, о которой мы уже говорили, описывая жизнь Василия. Они были, по словам Григория, как одна душа в двух телах. Он познакомился и с будущим императором Юлианом, который в то время учился там же, но почувствовал к нему полное отвращение и сказал о нем пророчески: «Какое зло здесь воспитывает для себя Римская империя!» [1968] Позже он был ярым противником Юлиана и написал две бранные речи о нем после его смерти, в которых, однако, больше страсти, чем чистого энтузиазма в защиту христианства; речи эти выставляют Юлиана ко всеобщему негодованию как
1968
' .
1969
Эти Invectivaeили приведены в бенедиктинском издании, tom. i, pp. 78–176, как третья и четвертая из проповедей Григория по старому порядку, а по новому — четвертая и пятая.
Друзья хотели, чтобы он поселился в Афинах и стал преподавать красноречие, но он оставил город на тридцатом году жизни и через Константинополь (взяв туда с собой брата, Кесария, выдающегося врача [1970] ) вернулся в родной город и родительский дом. В это время он принял крещение и теперь уже от всей души устремился к строго аскетической жизни* Он отказался от невинных развлечений, даже от музыки, потому что они доставляют наслаждение чувствам. «Он питался хлебом с солью, пил воду, спал на голой земле, одевался в грубую, жесткую ткань. Труды наполняли его день, а молитвы, пение и святые созерцания — большую часть ночи. Его прежняя жизнь, бывшая вовсе не распущенной, а только не такой строгой, казалась ему достойной упрека; предыдущий смех теперь стоил ему многих слез. Молчание и тихие размышления были его законом и удовольствием» [1971] . Только любовь к родителям удерживала его от полного затворничества и побуждала, вопреки его талантам и наклонностям, помогать отцу в управлении домом и имуществом.
1970
Этому Кесарию, который позже был лечащим врачом константинопольского императора, многие вслед за Фотием приписывают сохранившееся до сих пор собрание богословских и философских размышлений, Dialogi iv sive Quaestiones Theol. et philos.,145, — но на это нет веских оснований. См. Fabricius, Bibl. Gr.,viii, p. 435. Он был истинным христианином, но крестился только незадолго до смерти в 368 г. Его мать Нонна шла за похоронной процессией в белом платье в знак радости. Позже, подобно брату Григорию, сестре Горгонии и матери, он был причислен к лику святых Католической церкви.
1971
Ullmann, l.с, р. 50.
Но вскоре он последовал своей мощной тяге к уединенной и созерцательной жизни и провел некоторое время с Василием в тихом местечке Понта в молитве, духовных размышлениях и физическом труде. «Кто вернет меня, — позже писал он своему спутнику и другу об этом периоде [1972] , — обратно в прежние дни, в которые я разделял с тобой лишения? Ибо добровольная бедность, в конце концов, гораздо более почетна, чем вынужденные наслаждения. Кто вернет мне обратно те песни и бдения? Те обращения к Богу в молитве, ту неземную, бестелесную жизнь, то общение и ту духовную гармонию братьев, которых ты призывал к богоподобной жизни? То пылкое изучение Священного Писания и свет, который, под наставлением Духа, мы обретали в нем?» Далее он упоминает о менее сильном наслаждении красотами окружающей природы.
1972
Epist.ix, p. 774, по старой нумерации, или Ер.vi по новой (ed. Bened. ii, p. 6).
По возвращении в родительский дом Григорий, против своей воли и даже без предварительного извещения, был рукоположен в пресвитеры его отцом перед собранием в праздничный день 361 г. Такие принудительные избрания и рукоположения, выглядящие весьма оскорбительными на наш взгляд, в то время были часты, особенно если того желал народ, глас которого нередко оказывался воистину гласом Божьим. Василий и Августин были рукоположены пресвитерами, а Афанасий и Амвросий — епископами против их воли. Григорий вскоре после этого бежал к своему другу в Понт, но из уважения к пожилым родителям и под давлением церкви вернулся в Назианз на Пасху 362 г. и обратился с кафедры со своей первой речью, в которой, оправдывая собственное поведение, сказал: «Есть преимущества в том, чтобы какое-то время воздерживаться от исполнения Божьего призвания, как сделали Моисей, а после него Иеремия по причине своего возраста; но есть преимущества и в том, чтобы с готовностью идти вперед, когда Бог зовет, как сделали Авраам и Исайя; главное, чтобы то и другое делалось в духе веры, первое — из-за присущей слабости, второе — в уповании на силу Призывающего». Враги обвиняли его в высокомерном презрении к должности священника, но он объяснил свое бегство тем, что не считал себя достойным председательствовать над паствой и заботиться о бессмертных душах, особенно в такие тревожные времена.
Василий, укреплявший, как митрополит, католичество в борьбе с арианством, начал учреждать новые епископаты в маленьких городках Каппадокии и доверил своему юному другу епископат Сазимы — бедного торгового городка, который располагался на пересечении трех дорог, в котором отсутствовали вода, растительность и общество, который посещали только грубые погонщики и который был в то время яблоком раздора между ним и его оппонентом, епископом Анфимом Тианским (очень странный способ проявления дружбы и вряд ли оправданный, даже если предположить, что Василий хотел испытать кротость и самоотречение Григория [1973] !). Неудивительно, что, хотя сама епископская должность не имела для Григория значения, этот поступок глубоко ранил его чувство чести и вызвал временное отчуждение между ним и Василием [1974] . По просьбе своего друга и пожилого отца он принял это новое назначение, но весьма сомнительно, чтобы он вообще отправился в Сазиму [1975] . В любом случае, очень скоро мы опять находим его в уединении, а потом, в 372 г., снова помогающим отцу в Назианзе. В замечательной речи, произнесенной в присутствии отца в 372 г., он рассказывает собранию о своем колебании между врожденной любовью к созерцательной жизни в уединении и призванием Духа на общественное служение.
1973
Гиббон (гл. xxvii) весьма несправедливо приписывает этот поступок Василия иерархической гордости и намерению оскорбить Григория. Василий отнесся не лучше и к родному брату, ведь Нисса — также незначительный городок.
1974
Муки оскорбленной
Гиббон (гл. xxvii) цитирует этот отрывок с восхищением, хотя, что характерно, опускает стихи 479–481, в которых говорится о согласии в вере;он умело приводит параллель из Шекспира, который никогда не читал Григория Назианзина, но выражает сходные чувства во «Сне в летнюю ночь», где Елена столь же патетически жалуется на свою подругу Ермию.
1975
Гиббон пишет:
«Он торжественно протестует, что никогда не заключал духовного брака с такой отвратительной невестой».
«Придите мне на помощь, — говорит он слушателям [1976] , — ибо меня разрывает на части между моим внутренним стремлением и Духом. Стремление призывает меня бежать, найти уединение в горах, в спокойствии души и тела, удалиться духом от всего чувственного и уйти в себя, чтобы общаться с Богом без помех и полностью быть проникнутым лучами Его Духа… Но другой, Дух, хочет вести меня в центр жизни, служить общему делу, помогать людям, чтобы они помогали мне, распространять свет и представлять Богу Его народ, святой народ, царственное священство (Тит. 2:14; 1 Пет. 2:9), чтобы Его образ заново очистился во многих. Ибо как сад больше, чем одно растение, а все небеса со всеми их красотами более славны, чем одна звезда, и все тело более превосходство, чем одна его часть, так и для Бога хорошо наставленная церковь лучше, чем один покорный человек, и человек должен в целом видеть не только себя, но и других. Так делал Христос, Который, хотя и мог сохранить Свое достоинство и божественную славу, не только унизил Себя, приняв облик раба, но, презрев весь позор, принял смерть на кресте, чтобы Своими страданиями Он мог изгладить наши грехи и Своей смертью уничтожить смерть».
1976
Orat.xii, 4; tom. i, 249 sq. (Migne ed., tom. i, p. 847).
Так он оставался преданным помощником своего почтенного и всеми любимого отца, который достиг возраста почти что ста лет и выполнял служение священника сорок пять лет. По смерти отца, в 374 г., он произнес талантливую погребальную речь, на которой присутствовал Василий [1977] . «Существует, — сказал он в этой речи, повернувшись к своей живой еще матери, — только одна жизнь — созерцать (божественную) жизнь, и только одна смерть — грех, ибо грех есть тление души. Но все остальное, ради чего многие утруждаются, — это лишь сон, который отвлекает нас от истинного; это опасный призрак для души. Когда мы думаем так, о мать моя, мы и не хвалимся жизнью, и не страшимся смерти. Ибо какое же вообще зло мы можем повстречать, если из него мы выходим устремленными к истинной жизни, в которой мы, свободные от всякой перемены, от всяких влечений, от всякого пресыщения, от всякого покорства злу, будем жить среди вечного и уже не преходящего, как малые огни соединяются вокруг великого».
1977
Orat.xviii. , (ed. Bened., tom. i, pp. 330–362; Migne ed., i, 981 sqq.).
Он получил вакантное епископское место и вскоре после этого, в 375 г., снова удалился в возлюбленное уединение, на этот раз в Селевкию, в Исаврии, недалеко от церкви, посвященной святой Фекле.
Там он получил скорбное известие о смерти его возлюбленного друга Василия (379), о чем писал брату Василия, Григорию Нисскому: «Итак, мне суждено было в этой несчастной жизни узнать о смерти Василия и о том, что эта святая душа покинула нас, отошла из средынас, только чтобы отправиться к Господу, уже подготовленная к этому всей своей жизнью». В то время Григорий был очень подавлен телесно и духовно. В послании к оратору Евдоксию он пишет: «Ты спрашиваешь, как это сказывается на мне. Очень плохо. У меня нет больше Василия; у меня нет больше Кесария — моего духовного брата и моего телесного брата. Я мог бы сказать вместе с Давидом, что отец мой и мать моя покинули меня. Мое тело болеет, возраст влияет на мою голову, заботы становятся все сложнее и сложнее, обязанности довлеют надо мной, друзья неверны, у церкви нет способных пастырей, добро приходит в упадок, зло превозносится. Корабль движется во тьме, света нигде не видать, Христос спит. Что делать? Ах, для меня есть только одно избавление от этой злосчастной ситуации: смерть. Но будущее будет ужасно для меня, если судить о нем по моему текущему состоянию».
Однако Провидению было угодно, чтобы он совершил еще одно великое дело и возвысился до значительного положения в восточной столице империи. В 379 г. он был призван выполнять обязанности пастыря ортодоксальной церкви Константинополя, которая в годы подавлявшего ее арианского правления сократилась до жалкой горстки людей; несколько достойных епископов призывали его принять это служение. Он появился неожиданно. Его неказистый облик, на который повлияла болезнь, его жалкая одежда, его простой, уединенный образ жизни сначала разочаровали жителей столицы, любящих великолепие. Над ним много смеялись, его преследовали [1978] . Но несмотря ни на что ему удалось благодаря своему непревзойденному красноречию и усердным трудам назидать маленькую церковь в вере и христианской жизни и вновь привести к победе никейское учение. В память об этом успехе его маленькая домашняя часовня позже была превращена в великолепную церковь под именем Анастасия,церковь Воскресения.
1978
Однажды арианское население даже ворвалось в его церковь ночью, осквернило алтарь, смешало святое вино с кровью, и Григорию с трудом удалось избежать ярости обычных женщин и монахов, вооруженных дубинками и камнями. На следующий день его призвали в суд держать ответ за беспорядки, но он так умело защищался, что на этот раз правое дело восторжествовало. Вероятно, после этого случая он заслужил почетный титул исповедника.См. Ullmann, р. 176.