История Консульства и Империи. Книга II. Империя. Том 4. Часть 1

Тьер Луи-Адольф

Австрийский министр повторил все эти слова, уже сказанные им Нарбонну, таким спокойным, но твердым тоном, с выражением такой симпатии к Коленкуру и столь явной искренностью (ибо не следует думать, что дипломаты всегда лгут), что Коленкур не мог противостоять очевидности. Поэтому с присущей ему правдивостью он тотчас написал Маре, которого не боялся, и Наполеону, которого боялся очень сильно, чтобы еще раз дать им знать, насколько велика и даже несомненна опасность скорого присоединения Австрии к коалиции, что сделает объединение Европы против Франции полным и окончательным. Он говорил, что наше положение, опасное, но переносимое в 1792 году, когда мы только встали на путь революций, были исполнены страсти и надежды и подверглись неправедному нападению, стало гибельным сегодня, когда мы изнурены, виноваты перед всеми и все испытывают в нашем отношении негодование, которое в 1792 году было нашей силой.

Наполеон находился в ту минуту в Майнце, куда отправился, как мы сказали, дабы провести

несколько дней с императрицей, осмотреть по дороге войска на марше и строившиеся укрепления, словом, всё, что нуждалось в его присутствии, чтобы быть усовершенствованным или завершенным. Отбыв в ночь на 25 июля, он прибыл вечером 26-го в Майнц, где его ожидали блестящий двор, явившийся из Парижа следом за императрицей, и великое множество приближенных, прибывших для получения непосредственных распоряжений. Наполеон нашел Марию Луизу огорченной, прячущей слезы на публике, но без колебаний проливавшей их перед ним, ибо она была искренне привязана к своему славному супругу, дрожала за его жизнь и фортуну и боялась, как бы новое объявление войны Австрией не пробудило во Франции народную ненависть, жертвой которой пала несчастная Мария-Антуанетта. Она хотела бы удержать во французском альянсе своего отца, которого любила и который любил ее, но не могла победить ни спокойную непреклонность императора Франца, ни необузданный нрав Наполеона и делала то, что делают все женщины, когда они бессильны, – плакала. Тайна встречи Наполеона с Марией Луизой осталась неразгаданной, и, вероятно, потому, что никакой тайны и не было, ибо Наполеон не хотел обременять жену ничем, а дела в Праге велись таким образом, что она не могла оказать никакой услуги. Он желал только ее видеть, утешить и публично засвидетельствовать свою любовь к ней, чтобы произвести нужное впечатление на Австрию и на Европу. Но Наполеон доставил государыне удовольствие и провел с ней несколько дней, тем временем отправляя великое множество гражданских и военных дел.

Савари хотел приехать в Майнц, чтобы попытаться убедить Наполеона в необходимости мира, осведомив его о состоянии общественного мнения и об опасности окончательно оттолкнуть от себя французов. Общество и в самом деле пребывало в крайней тревоге с тех пор, как начало опасаться, что столь поздно собравшийся конгресс останется безрезультатным. Враги Наполеона были исполнены надежд, б\льшая часть населения была исполнена печали и зловещих предчувствий. Любовь уже прошла, рождалась ненависть, заглушавшая восхищение. В Северной Германии и Голландии слышались крики «Да здравствует принц Оранский!», во всей Германии – «Да здравствует Александр!». Во Франции не осмеливались кричать «Да здравствуют Бурбоны!», но о них начинали вспоминать; из рук в руки передавали манифест Людовика XVIII, обнародованный в Хартвелле, который произвел бы, несомненно, большое впечатление, если бы не носил на себе следы многочисленных эмигрантских предрассудков. Все эти подробности Савари и намеревался сообщить Наполеону, которому верно служил, но тот, не пожелав, чтобы ему докучали тем, что он называл внутренней шумихой, отказался его принять и приказал оставаться в Париже под предлогом, что именно там и необходимо его присутствие.

Прибегнув к способу действия, весьма обыденному для правительства, которое упорствует в заблуждениях и видит в проявлениях общественного мнения акты, нуждающиеся в подавлении, а не уроки, наводящие на размышления, Наполеон развернул против духовенства целый ряд суровых мер, более чем странных смелостью произвола. Духовенство, естественно, не пренебрегало никаким случаем приумножить враждебные манифестации, особенно в Бельгии, и своими ошибками провоцировало ошибки власти. Конкордат Фонтенбло, с выдающейся недобросовестностью отвергавшийся тайной корреспонденцией кардиналов, рассматривался всем духовенством как несостоявшийся. Упорно не признавались новые прелаты, назначенные Наполеоном и так и не утвержденные Пием VII, несмотря на его обещание. Новые епископы Турнейский и Гентский, захотев явиться в свои епархии и совершать богослужения в своих митрополиях, вызвали настоящий мятеж со стороны духовенства и верующих. Когда они выходили к алтарю, священники и паства разбегались, оставляя прелатов почти в одиночестве перед дарохранительницей. Турнейские и гентские семинаристы участвовали по внушению своих преподавателей в беспорядках. В число провинившихся попала также некая ассоциация женщин, бегинок, которые жили в Генте в общине, не подвергая себя строгостям монастырской жизни; ассоциацию обвиняли в том, что она оказывала на духовенство огромное влияние.

Наполеон приказал разогнать бегинок, заключить в государственные тюрьмы нескольких членов турнейского и гентского капитулов, других выдворить в отдаленные семинарии и подобным же образом действовать в отношении преподавателей. Достигших восемнадцатилетнего возраста семинаристов он повелел отправить в полк в Магдебург на том основании, что они, подпадая под закон о конскрипции, освобождались от него, чтобы сделаться служителями культа, а не пособниками волнений, и теперь подобная милость прекращается по воле государя, ибо он счел, что ее более не достойны. Тех же, кому еще не исполнилось восемнадцати, надлежало отослать в их семьи.

Непрестанно обдумывая, как набрать в армию людей, Наполеон задумал новый вид призыва,

который надеялся сделать легко переносимым, придав ему характер срочности и местного назначения. Например, поскольку под угрозой вследствие последних событий в Испании оказалась пиренейская граница, Наполеон задумал призвать 30 тысяч человек из четырех последних призывов во всех департаментах от Бордо до Монпелье. Поскольку новобранцы призывались защищать собственную землю, такой призыв был в некотором роде подобен призыву к крестьянам защищать их хижины, а к горожанам – их собственные города. Срочность нужды должна была заставить жалобы умолкнуть, ибо теперь никто не смог бы сказать, что Наполеон забирает людей, чтобы отправить их умирать на Эльбе и Одере ради служения его честолюбию. Поскольку мысль показалась ему замечательной, он захотел применить ее к северным и восточным департаментам, обратившись к департаментам старой Франции (которые уже в течение двадцати лет несли на себе всё бремя войны) и затребовать у них 60 тысяч человек. Но поскольку его призывы начинали слишком походить на всеобщую воинскую повинность, Наполеон решил отложить второй призыв на два-три месяца. Тем не менее 30 тысяч человек из департаментов, соседствующих с Пиренеями, он приказал призвать безотлагательно.

Соединяя с этими трудами непрерывные смотры войск и постоянные инспекции снаряжения, Наполеон не смог уделить много времени императрице, но осыпал ее самыми нежными свидетельствами привязанности, одновременно искренними и расчетливыми. Он не хотел, чтобы общественное мнение перенесло вину за новую войну с Австрией на брак, который он по-прежнему считал полезным для своей политики, и желал оставить австрийского императора под бременем прежних обязательств в отношении дочери, ибо чем лучшим мужем Наполеон себя выказывал, тем менее он освобождал Франца от обязанности быть хорошим отцом. Наполеон уступал, следует признать, и склонности собственного сердца, ибо был тронут привязанностью, которую, казалось, внушил благородной дочери цезарей. Желая поберечь ее, он даже не сказал ей, что война неизбежна и будет серьезной; тогда как в письмах к Евгению в Милан, к Раппу в Данциг, к Даву в Гамбург признался в истинном положении дел и предписывал быть готовыми к 17 августа. Он даже рекомендовал Камбасересу обеспечить отъезд Марии Луизы до окончания перемирия, дабы она узнала о военных действиях лишь через много дней после их возобновления и, быть может, после какого-нибудь великого сражения, способного ее успокоить. Так он хотел отвлечь и утешить жену и заставить Францию полюбить эту молодую женщину, регента Империи, мать и опекуншу его сына, которой назначалось заменить его, если он падет от неприятельского ядра.

Проведя с Марией Луизой время с 26 июля по 1 августа, Наполеон обнял ее в присутствии всего двора и, оставив в слезах, отбыл во Франконию. Он уже осмотрел в Майнце дивизии Ожеро, завершавшие формирование на берегах Рейна. В Вюрцбурге находились две дивизии Сен-Сира, в настоящее время двигавшиеся к Эльбе, где должны были занять позицию в Кёнигштайне. Они показались Наполеону превосходными, довольно хорошо обученными и воодушевленными всеми чувствами, каких он только мог желать. Он осмотрел крепость Вюрцбурга, цитадель, склады, словом, всё военное расположение, которое хотел превратить в один из важных пунктов своей линии коммуникаций, а затем направился на Бамберг и Байройт, где провел смотр других дивизий Сен-Сира и баварских дивизий, которым назначалось войти в состав корпуса Ожеро. После чего Наполеон отбыл в Эрфурт, а вечером 4 августа возвратился в Дрезден. Ранним утром 5 августа он был уже на ногах и трудился, торопясь потратить с пользой последние дни перемирия.

В самый день его приезда в Дрезден настоятельные просьбы Коленкура и Нарбонна предоставить им право вести серьезные переговоры стали как никогда горячими. Будто они ему надоели, Наполеон обратился к двум переговорщикам с упреками за то, что они, по его словам, позволили Меттерниху прижать их. Он заявил, что им недостает гордости, коль скоро они позволяют австрийскому министру говорить им, что в таком-то и таком-то случае Австрия присоединится к врагам Франции и объявит ей войну, будто честное предупреждение о том, что будет сделано в случае несогласования некоторых условий, может быть оскорбительным. Но после этих незаслуженных и неуместных выговоров он занялся более серьезным делом. Он уже не считал, что сможет добиться нового продления перемирия; к тому же чувствовал себя готовым к войне и желал теперь только отсрочить вступление в военные действия Австрии.

Но был только один способ склонить Австрию к подобному поведению – видимость искренних переговоров и даже серьезные надежды на заключение мира. Поэтому Наполеон принял решение осуществить прогноз Меттерниха, сказавшего, что с таким необыкновенным характером, как у Наполеона, никогда не следует ни в чем отчаиваться, и, возможно, в последний день и в последний час переговоры завершатся благополучным образом. Наполеон решился, в то время как полномочные представители будут продолжать терять время в пустых обсуждениях форм, поручить Коленкуру сделать серьезное секретное сообщение Австрии, единственной державе, с которой были возможны прямые переговоры. Если подобный демарш увенчается миром, Наполеон был бы доволен, но только в том случае, если условия, которых он не хотел, будут удалены: он льстил себя надеждой добиться от Австрии и этого, но в последнюю минуту, когда перед ней встанет окончательный выбор между войной и миром.