История моей жизни
Шрифт:
Откровенно признаться, стало жутко при мысли, что следующим потребуют в пекло наш полк. Но к вечеру Горный Дубняк был взят, правда, с громадными жертвами, вызванными неумелыми распоряжениями высшего нашего начальства.
Ночевали мы тут же, в поле, конечно без палаток и обозов. Ночь была очень холодная. Солдаты угостили чаем и сухарями, и мы спали, зарывшись в солому.
Вслед за тем мы прошли без боя Дольний Дубняк и заняли позицию против Плевны. Здесь, по поручению штаба дивизии, мне пришлось сделать съемку участка обложения Плевны, занятого нашей дивизией*. Работу эту мне пришлось делать в штабе дивизии и тут завязалось мое знакомство с этим штабом.
Дивизией командовал генерал-майор Раух (командир 2-й бригады). Начальником штаба был полковник барон Каульбарс (Николай Васильевич); старшие адъютанты:
Из разговоров в штабе вскоре выяснилось, что они желают иметь по одному ординарцу от каждого полка и от артиллерийской бригады и рады взять меня, если я желаю уйти от Эттера. Прикомандирование мое к штабу вскоре состоялось. Эттер был зол, но я сказал, что все равно больше не хочу состоять при нем. Он, впрочем, сам скоро ушел командиром бригады 2-й гвардейской пехотной дивизии.
Ординарцами, кроме меня, оказались: Преображенского полка поручик Бибиков, Измайловского - Орфенов(?), Егерского - Милорадович и от артиллерийской бригады - Андреев. С этим штабом я проделал весь поход, а потому остановлюсь несколько на лицах, его составляющих.
Генерал-майор Раух был человек пожилой, немного брюзга, но в душе очень добрый и доброжелательный, умный и с военной жилкой, неутомимый и лично храбрый; на беду он большую часть службы провел состоящим при великом князе Николае Николаевиче старшем{30}, мало знал войска и имел несколько штатский вид. При всем том он был одним из лучших генералов, бывших тогда в Гвардии; участвовал в первом походе Гурко за Балканы, был уже обстрелян и имел Георгия 4-й степени.
Барон Каульбарс был очень милый человек, неглупый и толковый; во время похода мне недолго пришлось иметь с ним дело, но в 1883 году мне пришлось ближе познакомиться с ним.
Александр Казимирович Пузыревский был выдающимся офицером Генерального штаба: умный, образованный, решительный. Ко мне он относился очень хорошо. Его долго мучила зубная боль, и тогда он бывал сердит и желчен, за что я его звал "Мириалай еффенди"*. Мне он неоднократно помогал, и я буду часто говорить о нем.
Протопопова (Александра Павловича) я уже несколько знал по Академии, он был человек способный, но удивительно грязный, физически и в разговоре. Я ему не симпатизировал и ближе его не знал.
Алексеев (Константин Михайлович) был старшим адъютантом по хозяйственной части. Мало развитый, но ловкий, удивительный знаток всяких законов.
Бибиков был добрый малый, с которым мы жили до прихода в Сан-Стефано. Орфенов и Милорадович скоро ушли от нас (заболели?). Андреев был хороший малый, несколько кутильный, близкий к Рауху через своего брата, состоявшего при великом князе Николае Николаевиче старшем.
В хозяйственном отношении штаб был обставлен отвратительно: в мирное время дивизией командовал великий князь Владимир Александрович; предполагалось, что он же будет командовать ею и в походе и, очевидно, будет кормить свой штаб. Но великий князь получил в командование армейский корпус, а штаб дивизии оказался без всякого хозяйства. Какую-то посуду добыли из Бухареста, а из Егерского полка взяли солдата, бывшего повара Морена, который стал готовить на штаб. Его стряпня была, однако, так плоха, что Раух от нее отказался и начал столоваться отдельно; ему готовил австриец (чуть ли не офицер ландвера), заведовавший его лошадьми*, а младшая братия вплоть до Сан-Стефано питались произведениями Морева.
Вместо своей старой лошади, которую пришлось бросить, я себе купил сначала одну, а потом еще и вторую лошадку. Одна была под седлом, а другая везла на вьюке нужнейшие вещи. Походных кроватей тогда не было и у меня было с собой лишь широкое одеяло, посередине подшитое резиновым полотном (против сырости), и резиновая подушка, которая скоро испортилась, так что ее ночью приходилось надувать вновь раза два-три. Под одеяло клалось, что найдется на месте: подушки (редко), солома, сено. Почти всегда удавалось ночевать под крышей, но все же ночью было холодно и приходилось спать одетым, лишь без сапог.
Не ожидая падения Плевны, Гвардия двинулась на Балканы. Раньше всего приходилось взять укрепленную позицию у деревни Правцы, для чего в обход ее была двинута под начальством Рауха колонна из Семеновского полка и л.-гв. 1-го и 4-го стрелковых батальонов с артиллерией. Дорога была отвратительная, частью шла по карнизу, тяжелые зарядные ящики одолевали ее с таким трудом, что к каждому из них пришлось придать по одной роте. В ночь с 10 на 11 ноября я получил поручение: остаться при батальоне л.-гв. Семеновского полка, который был оставлен в тылу, при соединении двух ущелий, для обеспечения тыла отряда. Я чувствовал себя очень жутко. Имевшиеся карты были малого масштаба и крайне неверны, так что и колонна наша шла с проводниками; были ли поблизости наши войска и в какой стороне, я не знал, поэтому нападения турок приходилось опасаться чуть ли не со всех сторон; люди крайне устали и весь бивак спал мертвым сном, не исключая командира батальона, поручившего мне распорядиться буде нужно. Ночь была совсем темная. Я тоже очень устал, но все же крепился, ходил и прислушивался. Вдруг услышал конский топот; оказалось, что это казачий разъезд, присланный для связи из соседнего отряда, который стоит недалеко. Стало много спокойнее на душе.
Правецкая позиция была взята 11 ноября. Из нашего полка в бою участвовала лишь рота моего брата; потери были незначительны. Вслед за тем нас двинули к Этрополю, уже взятому преображенцами, и оттуда на Балканы. В Этрополе нам удалось купить себе свечи, запас которых у нас совсем иссяк; свечи были очень оригинальные: сальные, отлитые домашним способом в коническую форму; продавались они пучками со связанными фитилями.
Стоянка на Балканах была неприятная: холодно, туман или дождь. Стояли мы в густом буковом лесу на горе Шандорник, имея перед собой турецкий форт Илдиз-табие на острой вершине вроде сахарной головы. По этой вершине изредка стреляли несколько батарей, которые удалось втащить наверх, где их поставили на местах, откуда открывался вид на противника: сначала вдали поставили на горке два или четыре орудия, затем, поближе, две батареи. Противник отвечал нам из горных орудий. В день полкового праздника, 21 ноября, группа семеновских офицеров (брат, я, Шульман и другие) сидела вместе, когда горная граната ударила среди нас; она зарылась в землю и при разрыве засыпала нас землей и листьями, не причинив никому вреда; осколок ее я храню на память.
В лесу почти не было возможности ориентироваться и уяснить себе относительное расположение частей, и я получил поручение составить план позиции. Из штаба я взял папку и лист бумаги, у меня был небольшой компас, который пришили к папке, и масштабная линейка. С этим снаряжением я 24 ноября произвел съемку как передовой позиции, так и дороги к батарее в тылу. Место Илдиз-табие я получил, взяв у двух батарей первой линии дистанции до него (600 и 625 саженей), каково же было мое торжество, когда я, окончив съемку у тыловой батареи, спросил их дистанцию до того же редута и она (около трех верст) совпала с расстоянием по моему плану! Таким образом, моя съемка оказалась очень верной, несмотря на несовершенство снаряжения и трудности определения расстояний шагами по крутым тропинкам. Между прочим подтвердилось предположение, что тыловая батарея стреляет через головы передних, возникшее потому, что мы в первой линии часто слышали полеты каких-то снарядов над своими головами. Помню, что я от съемки так устал, что решил отлежаться в палатке целые сутки; я это исполнил, но был сам рад встать, когда сутки прошли.
Вскоре нас спустили с горы в деревню Врагеш, где мы стояли до 12 декабря. Незадолго до этого числа я получил довольно неопределенное поручение: с несколькими уланами проехать вперед по ущелью и посмотреть, куда оно идет? Я проехал несколько верст, увидел, что дорога по ущелью начинает круто подыматься в гору. Я вернулся и доложил о виденном. Оказалось, что требовалась рекогносцировка через горы, которая и была снаряжена, как следует, через несколько дней. Со мной поехал Пузыревский, мы оба в полушубках без погон; нас провожали несколько пеших вооруженных болгар. Они нас провели по дороге между турецкими позициями до перевала через Балканы. Дорога оказалась очень плохой; артиллерия своими силами ее, конечно, пройти не могла. В одном месте она проходила всего в одной-двух верстах от неприятельского бивака. К вечеру мы благополучно вернулись домой. По этой дороге потом прошла колонна генерала Вельяминова, и Пузыревский, по статуту, получил за рекогносцировку дороги Георгия 4-й степени*.