История моей жизни
Шрифт:
В начале 1880 года я взялся за одну частную литературную работу. Наш профессор, генерал Леер{36}, затеял издание "Энциклопедии военных и морских наук"{37}, редактором военно-административного отдела был Газенкампф, который и передал мне всю работу по составлению статей и сам лишь просматривал их. При отсутствии тогда сочинений по истории нашей армии, мне приходилось по самым пустым вопросам рыться в библиотеке и в архиве Главного штаба*. Работу эту я продолжал (с перерывами) до 1897 года, причем написал не менее 250-300 статей. Оплачивался этот труд удивительно скудно (сто рублей за лист в сто тысяч букв сжатого изложения, при сокращении почти всех слов), и прав был генерал Демьяненков, сказавший однажды Лееру, что Энциклопедия "доказывает готовность офицеров Генерального штаба работать бескорыстно"**. Под конец (с 1891 года) я был редактором военно-административного отдела. Писал я также небольшие статьи в "Русском Инвалиде"{38}.
В феврале 1880 года у жены случился выкидыш, поcли которого она, однако,
Осенью, до начала лекций в Академии, там происходили экзамены, доводившие меня до одурения, так как приходилось экзаменовать как всю массу, желавших поступить в Академию, так и младший и старший классы.
В октябре 1880 года я был назначен обер-офицером для поручений при том же штабе Гвардейского корпуса; на этой должности работы было мало, и я усердно посещал библиотеку и архив Главного штаба. Одно особое поручение пришлось как раз на день моего рождения, 31 декабря. В этот день особая комиссия, в которую попал и я, должна была осмотреть капитальный ремонт, произведенный в казармах л.-гв. Сво дно-казачьего полка, так как командир полка генерал Мартынов, признал его неудовлетворительным. В комиссии была масса инженеров, которые все стояли за свое ведомство и признавали все дефекты несущественными, а Мартынов нас водил четыре часа по казармам и указывал каждое окно с неправильным уклоном подоконника, каждую плохо закрывающуюся дверь. Наконец, осмотр был окончен и комиссия собралась на заседание. Совершенно неожиданно председатель ее, генерал Ребиндер, предложил мне, как младшему, первому высказаться. Я заявил, что не техник и не знаю, существенны ли дефекты или нет, но несомненно, что их много и их надо исправить, а это надо потребовать от инженерного ведомства. С моими доводами все согласились и на том покончили. От этой комиссии у меня осталось гадливое воспоминание о сплоченности всей кучки инженеров, из коих многие были в генеральских чинах и которые все дружно защищали очевидно неправое дело!
В начале 1881 года Розенбаха заменил граф Алексей Павлович Игнатьев и вслед за тем штаб перешел на другую, тоже наемную, квартиру на Знаменской, угол Озерного переулка. На Святой я был произведен в подполковники, так как должность адъюнкт-профессора давала на то право, а в округе я был старшим капитаном и никого не обходил.
Лето 1881 года я провел с женой в лагере, где мы имели маленькую квартирку, чуть ли не в две комнаты. Осенью 1881 года опять пошли экзамены, а затем чтение лекций по военно-судному отделу. В ноябре Скугаревский получил штаб дивизии, а вслед за тем я был назначен на его место. Дела было вдоволь, тем более, что Игнатьев был суетлив. Надо было переезжать на квартиру, нанятую для штаб-офицера в одном доме со штабом. Переезд задержался, так как 29 декабря у меня родился сын Александр. Принимать его должен был известный акушер, д-р Баландин, но он заболел и прислал своего ассистента; пришлось наложить щипцы; от них или по другой причине, но голова оказалась сдавленной, и мальчик был слабый и медленно развивался. В январе 1882 года мы перебрались на новую квартиру.
По ходатайству начальства, крестным отцом сына был записан государь император Александр Александрович, от которого жена получила подарок, вместо которого я взял деньги (рублей 200-300).
Служба в Штабе, по вине графа Игнатьева, была тяжелой. Он сам заходил в Штаб только изредка; все бумаги получал я; все существенное и бумаги для подписи посылались вечером к нему в портфеле, от которого ключи были у него и у меня; утром он возвращал их мне. Затем, в десять часов утра, я шел к нему с докладом; он жил недалеко, в своем доме, на углу Надеждинской и Ковенского переулка. Доклад был недолгий, но его всегда приходилось дожидаться, так как Игнатьев, разъезжая весь день по своим делам, всех принимал утром как по службе, так и для частных разговоров; иногда приходилось ждать подолгу и он тогда чрезвычайно любезно извинялся*; мне же приходилось очень туго, так как утро до полудня пропадало, приходилось потом форсированно работать до окончания занятий в штабе (в три часа) и затем дома до позднего вечера. Лишь с большим трудом я успевал на занятия в Академии, а о каких либо других занятиях совершенно нельзя было и думать. При массе всяких мелочных, но спешных распоряжений по всяким нарядам, представлениям начальству и т. п., создавалось большое нервное напряжение в работе, которое еще усиливал Игнатьев, беспрестанно теребя, когда ему вздумается, по всяким мелочам. От него в штаб и ко мне на квартиру был проведен телефон, бывший тогда совершенно новинкой. Вызов производился не звонком, а дудкой; телефон помещался у меня в кабинете около письменного стола и мне под конец стало беспрестанно казаться, что он пищит.
Долго работать в такой обстановке было трудно - она совсем издергала нервы; затем положение становилось трудным и в денежном отношении, так как расходы по семье возросли, а мое содержание оставалось таким же, как и на прежних должностях. Мои предместники получали за усиленную работу содержание начальника штаба дивизии, то есть нештатную прибавку около 1300 рублей, а Игнатьев мне не выхлопотал никакой прибавки; при том он у меня отнимал много времени, так что о новых уроках я не мог и думать. Наконец, было обидно получать то же содержание, как и старшие адъютанты, имевшие несравненно меньше работы. Как-то при докладе я попросил Игнатьева похлопотать о добавочном для меня содержании, так как я плохо свожу концы с концами; он с полной готовностью обещал, - и ничего не сделал.
Весной, перед выходом в лагерь, Лобко предложил мне должность делопроизводителя в Канцелярии Военно-ученого комитета Главного штаба{39}, которой он тогда управлял. Мне не особенно хотелось уходить из строя в совершенно мне неизвестное учреждение и я просил отложить решение вопроса до осени, так как я от лагеря уходить не могу*. Действительно, до того времени в лагере распоряжался штаб округа, и корпусной штаб там не играл никакой роли. В этом году, по инициативе командира корпуса графа Шувалова и Игнатьева, наш штаб должен был хозяйничать в лагере. Нужно было не ударить лицом в грязь и показать, что и наш маленький штаб может справиться с этим делом не хуже, но даже лучше многолюдного Окружного штаба. Оба графа охотно брались за это дело, так как работать приходилось не им. Работы, действительно, была масса: сначала предварительная, по сношениям со всякими властями, военными и гражданскими, и по составлению правил для службы в лагере; затем, в лагере, все распоряжения по сбору;
впервые было установлено, что приказания по лагерю раздаются рано днем (в три или четыре часа?), чтобы полки тоже успевали заблаговременно делать свои распоряжения на следующий день. Весь лагерь прошел гладко. И здесь Игнатьев суетил и донимал меня телефоном*. К концу лагеря я был совершенно измучен и окончательно решил осенью уйти из штаба корпуса.
Во время лагеря мне была предложена еще должность, штаб-офицера в Офицерской стрелковой школе, недавно образованной из Учебного пехотного батальона. Эта должность мне представлялась более заманчивой, чем предложенная мне в Главном штабе, так как я оставался в связи со строем и оттуда мог получить полк; но пришлось бы жить 9 Ораниенбауме и вставал вопрос о возможности сохранить профессуру. Игнатьеву я ничего не говорил о своем намерении покинуть штаб - он был так любезен и так благодарен за успешный ход дела! Под самый конец лагеря я ему эта все же сказал, совершенно неожиданно и для самого себя Случилось это так. Пришел я с докладом. Игнатьев мне сказал, что должен сейчас уехать и может уделить мне лишь несколько минут; затем он мне сообщил, что в распоряжение командира корпуса дана одна награда вне правил и граф Шувалов в виде успешного окончания лагеря отдал ее в распоряжение его, Игнатьева, а он просил о переводе в Гвардию своего шурина, князя Мещерского, не имевшего права (по выпускным баллам) на перевод в Гвардию; мне поручалось составить представление. Меня это взорвало. Если кто трудился в штабе, так это я; на исключительную награду мог претендовать я или разве сам Игнатьев; передачу же ее Мещерскому я счел за личную обиду, а потому тут же попросил разрешение переговорить о себе, когда у Игнатьева будет время. Граф мне сказал, что для меня у него всегда есть время, так как он меня так ценит и т. д. Я напомнил ему, что уже говорил о невозможности существовать в штабе и что я, за окончанием лагеря, теперь со спокойной совестью могу уйти. Он выразил сожаление, но обещал хлопотать о предоставлении мне места, которое меня могло бы устроить. Я его очень поблагодарил, но просил не беспокоиться; я лишь хочу просить его совета - какую должность мне взять из двух предлагаемых? Это уже было серьезно и Игнатьев просил меня обождать - он сделает еще попытку испросить мне прибавку содержания! На этот раз он исполнил свое слово и 17 августа мне лично была присвоена прибавка по 528 рублей в год*. Но было уже поздно.
По окончании лагеря, я перевез семью в город, а сам уехал в отпуск, отдохнуть в Юстиле. Ольга мне не сопутствовала, так как была опять в интересном положении. Совершенно неожиданно я там получил предложение должности товарища военного министра Болгарии.
Глава третья
Товарищ военного министра Болгарии.
– Князь Александр Баттенберг и русская военная администрация.
– Увольнение от службы.
– Возвращение в Россию
В среду 11 августа я от жены получил телеграмму: "Сухомлинов требует важному делу среду" (то есть в тот же день). Я телеграфировал Сухомлинову, что нахожусь в деревне, вернусь в субботу, не может ли обождать? Вместе с тем сообщил ему свой адрес. В ответ он по телеграфу же предложил мне от имени Каульбарса должность товарища военного министра Болгарии с содержанием в двадцать тысяч франков. Я немедленно ответил согласием и выехал в Петербург.
От нового предложения я был в восторге. Должность, несомненно, была самостоятельная, я выходил из положения чернорабочего, который имеет право на инициативу лишь настолько, насколько то угодно начальству; меня не будут третировать свысока, хотя и внешне любезно, как Игнатьев; наконец, экономический вопрос разрешался блестяще. Александра Васильевича Каульбарса я не знал, но о его брате со времени похода сохранил очень хорошие воспоминания и думал, что с А. В. также легко будет служить.
По приезду в Петербург я отправился к Сухомлинову; прежде всего меня интересовало - почему должность была предложена мне?