История немцев Поволжья в рассказах, шванках и документах
Шрифт:
В пекарне его стояли друг против друга две огромные печи, занимавшие едва не половину пространства. В каждой за раз выпекалось по пятьдесят караваев. Вдоль стен размещались деревянные лари, в которых ставили опару и замешивали тесто. Мы жили здесь же в пекарне. Против ларей с тестом стояли наши сундуки, на которых мы сидели, спали, внутри которых помещался наш скарб. Свободного места было так мало, что мы постоянно натыкались друг на друга. Теснота, жара, нечистота и нехватка воздуха истощали нервы: мы часто ссорились и даже дрались.
Рабочего дня, как такового, у Руша не было, была рабочая неделя.
Руш выжимал из нас всё что мог. Печи растапливали в четыре часа утра, чтобы к открытию булочных была готова первая партия хлебов. Процесс был непрерывный. В одних ларях ставили опару, в других месили тесто, из третьих раскатывали и сажали хлеб в печи – и так до поздней ночи.
В первый мой рабочий день Руш дал нам на завтрак манную кашу, на обед лапшу, а вечером мы доели утреннюю кашу. «Неплохо кормит хозяин», – подумал я.
Но и на второй, и на третий, и на четвёртый день было то же самое. С каждым днём я мог съесть всё меньше и меньше, а на булки и калачи вообще не мог смотреть. Кормя нас исключительно мучным, Руш добивался, чтобы мы тайком не ели его хлеб, тем более, не таскали домой своим семьям. За весь год я не видел ни овощей, ни картошки, ни мяса, ни щей. При таком рационе у меня было не проходившее чувство голода, и в то же время я не мог есть.
Через год работы у Руша я ослаб настолько, что не мог поднять мешок с мукой. Не знаю, чем бы это кончилось, но началась первая мировая война, меня призвали в армию и отправили в Закавказье на турецкий фронт.
Вернувшись, я узнал, что после Октябрьской революции Руша арестовали. Наши рабочие хотели его расстрелять, но ему удалось бежать. Ходили слухи, что он уехал в Германию.
На турецком фронте
В конце лета тысяча девятьсот четырнадцатого года дед Эдуард, оставив жену и пятилетнего сына на волю Всевышнего, отправился драться с турками. По накалу, напряжённости, драматизму и тому подобным характеристикам бои в Закавказье нисколько не уступали сражениям на русско-германском и русско-австрийском фронтах. Но Закавказский фронт был вне всякого конкурса по свирепости противника как к русским солдатам, так, ещё больше, к местному населению. Если поле боя оставалось за турками, они не оставляли на нём ни одного не обезображенного трупа. И русские, находя потом изуродованные тела своих недавно живых товарищей, могли только догадываться, какая участь ждала их в случае пленения.
Царское правительство от греха подальше отправляло солдат, призванных из немецких колоний, в Закавказье. В состав Кавказской армии входило не менее пятидесяти тысяч немцев.
Инициативой на турецком фронте владели русские. Одним крылом они наступали на Эрзерум, другим на турецкий порт Трапезунд.
Однажды русским войскам удалось большое наступление на турок. С утра загремели наши пушки. Снаряды резко бились о скалы, и звонко осыпались по склону раздробленные камни. Потом к жёлто-коричневым горам двинулась пехота в белёсых гимнастёрках, выставив перед собой длинные винтовки со штыками. Выстрелы, поначалу сливавшиеся в сплошной гул, постепенно стали стихать. Немногочисленные турки, видя бесполезность сопротивления, оставляли склоны и вершины гор. Цепляясь за редкие кусты, за ними карабкались наши солдаты.
Перевалив горный хребет, отряд, в котором служил дед Эдуард, подошёл после полудня к армянской деревне. Солнце плавило плоские кровли жилищ, сложенных из крупных, неправильной формы камней. Рядом с деревней прыгала по камням проворная горная речка. Легко перейдя её по плоским камням, отшлифованным водою, солдаты очутились на единственной совершенно безмолвной улице.
Вдруг шум речки пронзил такой крик, что даже самые бесстрашные остановились и осенили себя крестным знамением. И, словно это был сигнал, отовсюду послышались крики, вой, плач и стенания.
Навстречу солдатам выходили и вылезли жители – почти сплошь старухи с безумными остановившимися глазами. Увидев этих старух, хотелось креститься ещё истовее, потому что, казалось, они несут в себе такое горе, какого и не было ещё на свете, какого не может вынести человеческое существо. Они зазывали знаками, криками, хватали за руки, и было страшно идти за ними и в то же время невозможно не идти.
Дед Эдуард с несколькими своими товарищами ступил за ограду из диких камней вслед за одетой в чёрное старухой. Она не кричала и не голосила только оттого, что ей не хватало воздуха. Ввалившийся рот судорожно открывался, испуская то стон, то хрип.
Посреди двора лежали два изрубленных телёнка, и кровь заливала камни вокруг них, а у самого входа, привалившись затылком к стене, лежал старик с обращёнными на солдат кровавыми ямами вместо глаз, очевидно, вывороченных штыком. Старуха охнула, выдохнула прерывисто, махнула солдатам, чтобы шли в дом, и повалилась подле старика. Осторожно обходя убитого, протиснулись в двери. В доме, в скудном свете подкровельного оконца увидели плавающую в крови молодую армянку с перерезанным горлом, а на груди у неё лежал младенец, из расколотой головки которого выпирал наружу мозг. И словно издалека услышал дед голос догадливого солдата, указывавшего на забрызганное кровью место:
– За ногу, да об стенку.
– Пошли, братцы, меня тошнит, – сказал другой солдат.
– Господи, твоя святая воля, что допускаешь такое! – снова послышался голос догадливого солдата. – Человек, братцы, хуже зверя – никакая тигра другую не убьёт за то, что она другой веры.
– Ладно тебе, дура, о вере рассуждать – нет никакого Бога! Книги читать надо!
– Врёшь, не было бы Христа, и мы бы были такими басурманами.
Дед вышел, шатаясь, едва не зацепив прикладом голову убитого старика. А рядом с ним испускала последний дух и старуха. Последняя судорога исказила её тёмное лицо, и она затихла.
– Упокой, Господи! Спасибо что не дал ей долго мучиться, – сказал тот же солдат.
Дед, покинув страшный двор и инстинктивно шагая туда, где было больше всего своих, не вполне был уверен, что сам жив. Когда он вновь обрёл способность воспринимать окружающее, то услышал изменившийся голос ротного:
– Ну, ребята, давно я в военной службе, давно знаю, что война есть зверство, но, чтобы до такой степени…
– Не сомневайтесь, ваше благородие, не такое ещё увидим. Антихристово время настало. Мир кровью умывается. Может мы ещё турок переплюнем, – ответил солдат, возразивший против Бога.