История немецкого литературного языка IX-XV вв.
Шрифт:
— Ты хоть с министром разговаривал, — ехидно улыбнулся Хацкель. — А я? Если б тебя не послушал, то давно уж имел бы собственный выезд и плевал бы на весь мир.
— Опять ты за свое! Сколько раз уже говорил тебе, что это нужно выбросить из головы! — перебил его Шмая. — Песенка буржуазии скоро будет спета, а наступит наше время, понимаешь?
— Когда это еще будет!.. А пока что мы с тобой не имеем ни кола ни двора, перебиваемся с хлеба на квас, а буржуи на рысаках разъезжают и прожигают жизнь, — уныло ответил балагула. — Что-то сердце мне подсказывает,
— Глупости! — оборвал его Шмая.
— Я не раз замечал, что патрули на тебя смотрят, как кот на сало… Твоя солдатская фуражка вызывает у них подозрение, нужно ее сменить.
— А на что я ее сменю? На цилиндр, что носят здесь извозчики и трубочисты, или на котелок, какой торчал на голове того злополучного министра?..
— Я не могу тебе ничего посоветовать, но снова говорю, что это плохо кончится…
— Да ты известный ворчун! — сердился Шмая. — Вид мой тебе не нравится? А что ж я могу напялить на себя, если вернулся с войны в этой вот шинельке, в этой фуражке и в этих сапогах? Нарядов мне еще никто не выдавал… Приданого тоже не получил… И вообще, прошу тебя, поменьше ко мне присматривайся, будет лучше для твоего здоровья…
— Что ж, пусть будет так… — миролюбиво проговорил Хацкель. — Дай бог, чтобы все хорошо кончилось. Ведь даже документов приличных у нас нет… Потрепанные справки ревкома за подписями Фриделя-Наполеона и Юрка Стеценко могут нас здесь только подвести под монастырь. Надо их подальше запрятать, так как у Петлюры и казаков эти два большевика, видно, не в большом почете…
— Что правда, то правда! — сказал Шмая. — Тут ты, конечно, прав! Я совсем забыл об этих бумажках. Могли б напороться на неприятность, если б у нас их нашли… Но никто на нас не обратит внимания. Кому мы нужны? Хотя, на всякий случай, давай разуемся и спрячем справки в сапоги. Береженого, говорят, и бог бережет…
Хоть в последние дни перепалка между ними принимала все более острый характер, но ни один из приятелей не допускал мысли, что они могут теперь расстаться. Это тяжелое и смутное время привязало их друг к другу, и каждый понимал, что никакие размолвки и ссоры их уже не разъединят. Дорога у них теперь одна…
Каждое утро наши путешественники просыпались в другом доме — там, где заставала их ночь, — и отправлялись на поиски работы. Они шагали со своими заплечными мешками по улицам, присматриваясь к прохожим и десятой дорогой обходя патрули. Останавливаясь то возле одного двора, то возле другого, стучали в ворота:
— Эй, не нужны ли вам работники на поденку? Все умеем делать!
На них смотрели, как на сумасшедших, и только пожимали плечами:
— Вы что, с неба свалились? Какая теперь работа!.. Разве не видите, что вокруг делается?.. Никто не знает, на каком свете он находится, что за власть завтра будет, а эти чудаки хотят теперь работу найти!..
На улицах появлялось все больше патрулей. Они задерживали всех подозрительных и просто тех, кто им не нравился, приставали к женщинам, хватали все, что плохо лежало.
— Послушай меня, разбойник! Нужно нам где-то пересидеть это время и не бросаться в глаза, — уныло повторял Хацкель.
— А мне вот интересно видеть, что здесь происходит… Настоящая комедия!
— Будет тебе комедия, когда нас схватят и запроторят в кутузку!
— А ты, брат, не хлопай ушами! — отвечал ему кровельщик. — Заметил патруль, — не оглядывайся, не беги, иди своей дорогой… Увидят, что ты боишься их, сразу заберут. А если уж нас остановят, ты молчи. Я с ними разговаривать буду.
— Ага, будешь с ними разговаривать! Думаешь, это тебе министр? Они с тобой так поговорят, что в глазах у тебя потемнеет…
День выдался холодный, морозный. Снег скрипел под ногами. Скрипел сердито, свирепо.
На главной улице еще открыты были некоторые магазины, рестораны и кафе. Из распахнутых дверей вырывалась на улицу разухабистая музыка.
Наши приятели останавливались у широких витрин, вдыхая запах жареного мяса и свежих пирогов. Глядя на огромные блюда, на которых покоились жареные гуси и утки, Хацкель грустно вздыхал.
Заметив это, Шмая-разбойник спросил:
— Скажи, дорогой, как ты смотришь на жареное мясо с картошечкой и фаршированную щуку с хреном?
Лицо балагулы расплылось в улыбке:
— Как я смотрю? Смотрю, конечно, хорошо…
— И я хорошо… Ну, а скажи, съел бы ты жареного гуся с яблоками и гречневой кашей?
— Отстань, сатана, не раздражай! — рассердился Хацкель. — Тут бы краюхой хлеба или миской борща разжиться, а ты такое мелешь. Совсем сдурел!..
— Да! — глубокомысленно изрек Шмая, не обращая внимания на то, что приятель уже начал сердиться. — Хорошо бы в такой мороз выпить добрую чарку водки да закусить белыми грибочками, паштетом из печенки… Или жареной рыбкой — карасем или судачком…
— Знаешь, разбойник, если ты не перестанешь издеваться надо мной, я, ей-богу, уйду от тебя… Голоден как волк, а ты тут со своими щуками и карасями! Тюльки бы достать, и то счастье! Только забудешь о голоде, а ты за свое принимаешься! Перестань, говорю тебе!
— Ладно, перестану, — успокаивая рассерженного приятеля, сказал Шмая.
— Пора уже бросить свои шуточки и стать человеком! — буркнул Хацкель и ускорил шаг. — Никогда у тебя голова не болит за завтрашний день.
— Солдатская жизнь этому научила… Думать тебе не надо, начальство за тебя думает…
Шмая не успел договорить, как перед ними вырос патруль.
— Они смотрят на нас, сейчас задержат… Давай бежать!.. — шепнул ему Хацкель. Но Шмая гневно покосился на него.
— Не смей! — И, обходя двух краснорожих солдат в синих жупанах, Шмая важно козырнул им и быстро прошел мимо. Те обернулись, рассмеялись и двинулись дальше.
— Видишь, а ты уже хотел бежать. Если б ты так сделал, они тебе сразу влепили бы пулю в одно место, и ты уже никогда не смог бы сидеть на облучке… Главное в такое тревожное время — полное спокойствие!