История немецкого литературного языка IX-XV вв.
Шрифт:
Каким страшным наказанием для Шмаи-разбойника было то, что его заставили замолчать!.. Но ничего не поделаешь, пришлось покориться.
Уже совсем стемнело, когда перед новой партией арестованных распахнулись железные ворота. Они поглотили их, как ненасытная пасть чудовища.
Только переступив порог тюремной камеры, до предела набитой людьми, Шмая понял весь ужас случившегося. Хоть он сперва старался бодриться и подбадривать Хацкеля и соседей, но на душе у него было так тяжело, что уже и ему жизнь стала немила.
— Эй, солдат, чего нос повесил? В жизни хуже
— Замолчи ты там! — послышался сердитый голос. — Дай поспать. Скоро опять начнут на допросы таскать, надо ведь отдохнуть…
В камере стало тихо. Только в дальнем углу слышался монотонный шепот. Кто-то молился богу, выпрашивая у него избавление от всех бед.
Шмая закурил, несколько раз затянулся и почувствовал некоторое облегчение. Он сбросил с себя шинель, расстелил ее на полу, улегся между двумя неподвижными телами и стал всматриваться в бледное заросшее лицо человека, предложившего ему место и давшего цигарку. Глаза Шмаи расширились. Очень уж знакомым было это лицо. А может быть, ему только показалось?.. Он еще раз глубоко затянулся, и огонек цигарки осветил русую взъерошенную шевелюру, высокий лоб, умные серые глаза. С минуту Шмая молчал, а потом неуверенно произнес:
— Юрко? Юрко Стеценко? Неужели это ты?..
— Тише!.. — схватил тот его за локоть и, заглядывая Шмае в лицо, прошептал: — Шмая-разбойник! А ты какими судьбами здесь?
— Боже мой!.. Мир действительно тесен… Вот где мы встретились, Юрко… А я уже не надеялся, что когда-нибудь увижу тебя. А где Билецкий? Вы ведь тогда вместе ушли с отрядом.
— Это было давно…
Ночь. Измученных людей свалил тревожный сон. Затихла молитва в дальнем углу. Кто-то кричал во сне, бредил. А Шмая и Юрко Стеценко не смыкали глаз. Лицо Юрка то и дело искажалось от боли. Уже много раз его водили на допросы и приносили сюда на носилках, избитого, окровавленного. Он давно уже томится в этой страшной камере. Расстреливать не расстреливают, но и жить не дают…
Из рассказа Стеценко Шмая узнал, что тот участвовал в недавней забастовке киевских рабочих, вместе с Билецким и другими большевиками разбрасывал листовки, что его схватили гайдамаки, зверски избили, а потом бросили в эту тюрьму. От него добиваются, чтобы он предал своих друзей по подполью, но никакими пытками из него не могут вытянуть ни слова…
Шмая был потрясен встречей с Юрком. Казалось, он еще в жизни не встречал таких настойчивых и смелых, сильных духом людей. Там, в местечке, Шмая не представлял себе, что этот худощавый, измученный студент способен на такие рискованные дела. И теперь он смотрел на него совсем другими глазами — перед ним, казалось, стоял богатырь. Таким выглядел в его воображении и дружок Юрка, сын раковского портного Фридель Билецкий, который недавно дрался на улицах города до последнего патрона и, будучи ранен, окружен гайдамаками, все же ускользнул от них.
Хацкель, сладко спавший до самого рассвета, громко зевнул и, заметив, что его дружок уже с кем-то беседует, сердито поворчал и повернулся на другой бок.
Юрко был доволен, что балагула его не узнал, и шепнул Шмае, чтобы он не говорил ему о нем, — никто здесь его не знает. А следователю он назвался другим именем. Если узнают его настоящее имя, тогда ему несдобровать…
Кровельщик взглянул на него удивленными глазами, мол, что же я, маленький, сам не понимаю, в какой ад и к каким зверям мы попали?
Он сожалел, что так скоро наступает утро. Столько хотелось услышать от этого чудесного парня. Его он мог бы слушать без конца!
В душной камере начали просыпаться арестанты, и Шмая отодвинулся подальше от Юрка.
Пусть не подумают, что они знакомы…
Хацкель поднялся и мрачно посмотрел на своего дружка:
— Мы, кажется, пропали… Из этой клетки уже не выберемся…
— Типун тебе на язык! Замолчи, сатана! Беду накличешь… — оборвал его Шмая, хотел было излить на него всю злость, но подошел молодой моряк в изодранной тельняшке и бескозырке и сказал:
— Рановато, батя, панихиду справляешь. Не паникуй. Я здесь уже не первый раз гуляю. Власти часто меняются нынче. Одна сажает, другая выпускает. Не может ведь стоять Лукьяновка под замком. Не надо падать духом. Снова начинается в городе бедлам. Скоро других вместо нас посадят. Боятся, чтобы тюрьма не завалилась. Вот ее арестанты своими задницами и поддерживают…
Сбив помятую бескозырку на затылок, матросик воскликнул:
— Ну-ка, братишечки, споем! Пусть проклятые гады не думают, что мы пали духом. Ну, давай! Только дружно!
— Что ты, Митька! — остановил его кто-то из арестантов. — Ты ведь побывал уже в карцере за свои песни. Мало тебе?
— Плевать мне на карцер! Споем! — Матрос подсел к Стеценко. Тот приподнялся, прижался спиной к мокрой стене, и они запели, сперва тихо, а затем все громче и громче. И с каждой минутой в песню вплеталось все больше голосов:
Замучен тяжелой неволей,
Ты славною смертью почил.
В борьбе за рабочее дело
Ты голову честно сложил…
Скоро уже почти вся камера вдохновенно и громко пела назло и на страх всем врагам:
Наш враг над тобой не глумился,
Кругом тебя были свои!
Мы сами, родимый, закрыли
Орлиные очи твои…
Тюремщики забегали по мрачным коридорам, начали исступленно стучать в дверь, но арестованные продолжали петь.
Шмая сидел рядом с Юрком и веселым неугомонным матросиком, стараясь петь вместе со всеми, хоть слов песни и не знал. Он даже испытывал некоторую гордость оттого, что находится за решеткой вместе с этими мужественными, смелыми людьми.