История нравов России
Шрифт:
Раздел 7. Интеллигенция
В трагедии, разыгравшейся на просторах Российской империи начала XX столетия, довольно существенная роль принадлежит интеллигенции — тонкому образованному, культурному слою с присущими ему нравами. По своему происхождению, подчеркивает П. Н.Милюков, «русская интеллигенция есть создание новой русской государственности» (41, 334). Представители первых поколений интеллигенции являлись непосредственными помощниками Петра Великого, который собрал кружок самоучек–интеллигентов для строительства нового государственного устройства, для распространения в стране западноевропейских наук, искусств, нравов и обычаев. Именно интеллигенты первых поколений способствовали становлению новой культуры, влекущей за собой изменения в иерархии нравственных ценностей, что привело к обмирщению морали (хотя сами носители образованного слоя были религиозными людьми), формированию новых потребностей в роскоши дворцов, бытовом комфорте, произведениях светского
С. Князьков следующим образом характеризует переворот в умственном развитии русского человека в эпоху перехода от старомосковской жизни к появлению империи: «Надо признать, что за полстолетия с 1675 по 1725 год русский просвещенный человек проделал хорошую умственную гимнастику: от начетчика и знатока книг, дрожавшего за единый аз священных книг и бегавшего от «еллинских борзостей и латинских прелестей», он попал в славяно–греко–латинскую академию, где постиг сладости и эллинского и латинского глагола, стал бойко разбираться в тонкостях схоластической философии и богословия и научился строить «орации» по самым последним рецептам схоластической выучки и сочинять тяжеловесные и неуклюжие силлабические вирши не только назидательного характера, но и игривого, на увеселение слушающим. Такой человек знал, что такое грамматика, и, вооруженный ею, свободно относился к букве, «изыскуя не того, как написано, а выразумевая силу писанного».
Из латинской и греческой школы государство послало русского человека учиться новым языкам за тем, чтобы ехать ему в чужие края или у себя дома у приезжих иноземцев учиться навигации, инженерному, военному делу, навыкая всему не только в теории, но и на практике. Из кабинета схоласта, философа и богослова русский образованный человек оказался командированным к грубому практическому делу, руководясь воспринятыми в школе теоретическими знаниями. Приведенный к делу, на котором постоянно приходилось сталкиваться в качестве начальника и подчиненного с иноземцами, русский человек, уже одевший европейскую одежду, должен был волей–неволей перенять европейские обычай и правила общежития. Таким путем вырабатывались люди, далекие по своему миросозерцанию и миропониманию от своих отцов, выросших в заветах Московской Руси XVII в., и более похожие на голландцев и немцев, чем на русских людей XVII-го века» (124, 507–509).
Многие из этих людей постоянно находились возле Петра Великого (ярким примером служит П. — А. Толстой) и активно перестраивали российскую действительность, приобщая все большее число людей к западноевропейской культуре, нравам и обычаям. Понятно, что среди них было немало лиц и с грубым, необузданным нравом, однако все они обладали хорошими знаниями и высоким уровнем интеллекта.
Им присущи черты характера человека переходной эпохи, когда влияние просвещения еще не сказалось в полной мере; поэтому в видном сподвижнике царя, как хорошо показал Н. И.Павленко в своей книге «Птенцы гнезда Петрова» (в ней описывается жизнедеятельность Б. П.Шереметьева, П. А.Толстого и А. В.Макарова), великолепно уживались грубость и изысканная любезность, обаяние и надменность, внешний лоск и варварская жестокость (196).
Среди интеллигенции XVIII века до 1770-х годов преобладали разночинцы, а потом их численность стала сокращаться, причем стала возрастать роль дворян. Данная закономерность, как свидетельствуют исследования, сохранялась и в первой половине XIX столетия (169, 178). Это значит, что нравы интеллигенции, разнородной по своему социальному составу, дифференцировались и в то же время зависели от господства тех или иных нравов в обществе. Следует не забывать, что в эпоху становления новой, гуманистической, культуры на нравы глубокий отпечаток накладывало крепостное право, нравственно разъедавшее (чем дальше, тем больше) русское общество. В данном случае ситуация была гораздо хуже, чем в классическом рабовладельческом обществе. Так, в древнегреческом обществе рабы обеспечивали всем необходимым рабовладельцев, последние же были свободными гражданами и не могли, по крайней мере, позволять по отношению друг к другу жестокость, самодурство и прочее. В России же только царь (потом император) был господином, все остальные образовывали иерархию рабов, в основании которой лежал слой крепостных–рабов. Естественно; что в таком своеобразном обществе и нравы были окрашены в крепостнически–рабские тона, какое бы сословие мы не рассматривали — дворянство, духовенство, купечество и т. д. Не избежала этого и интеллигенция, представители которой в XVIII веке в основном служили в государственных учреждениях, достаточно вспомнить Г. Державина, А. Кантемира и пр.
Общество петровской эпохи и отдельные личности имели отрицательные черты, зачастую отвратительные: и выдающиеся индивиды отталкивают от себя грубостью поведения, чувства и языка. И одной из задач немногочисленных интеллигентов тогда была исправление нравов порочных и недостатков «природного человека». Ведь в указе, приписываемом Петру, утверждалось, что «от естества самого зело трудно к благонравию прилепится» и поэтому необходимо «прирожденную грубость благими науками и учением искоренять» (94, 51).
«Разогнал ли пред собой враги устрашенны?
Облегчил ли тяжкие подати народу?
Суд судя, забыл ли ты страсти…
Знаешь ли чисты хранить и совесть и руки?
Не завистлив, ласков, прав, не гневлив, беззлобен?» (110, 70).
«Благородный» и «подлый» человек для А. Кантимира не является таковым по рождению, им оказывается тот, у кого благородная или подлая душа.
Нравы «благородных» и «подлых» людей четко высвечиваются в отношении к особому слою людей, профессионально работавших в сфере науки, в учрежденной Петром Первым Академии наук. Император позаботился о благосостоянии ученых, чтобы их нравы не испортились и не нанесли тем самым вреда научным исследованиям. В данном случае мотивировка рисует колоритную картину нравов: «…дабы ходя в трактиры и другие мелкие дома, с непотребными обращаючись, не обучились их непотребных обычаев и других забавах времени не теряли бездельно; понеже суть образцы такие из многих иностранных, которые в отечестве добронравны бывши, с роскошниками и пьяницами в бездельничестве пропали и государственного убытку больше, неже прибыли учинили» (149, 106). Так начал складываться популярный впоследствии образ ученого — человека несколько «не от мира сего», занятого наукой только, чудаковатого, требующего присмотра за ним.
Много внимания нравственному облику (и связанным с ним нравам), научной этике уделял М. Ломоносов, о котором А. Пушкин писал, что «в отношении к самому себе он был очень беспечен, и, кажется, жена его хоть была и немка, но мало смыслила в хозяйстве» (117, 284). Великий ученый и пиит считал бескорыстность, способность более уважать чужое мнение, если оно истинное, чем поддерживать свои ложные положения, мужество при проведении опытов необходимыми нравственными качествами ученых.
Не следует забывать, что Академия наук в России была государственным учреждением и поэтому в ней тоже проявлялись нравы, характерные для чиновничьей среды, хотя и в меньшей степени. Так, княгиня Е. Дашкова после назначения ее главой этого учреждения едет к знаменитому математику Л. Эйлеру, в течение ряда лет не посещавшему заседаний из–за. возмущавших его порядков. Она входит в залу, где собрались все академические профессора и адъюнкты, вместе с великим слепцом (Эйлер был слеп) и произносит краткую вступительную речь. Затем намеревается сесть и обнаруживает, что место рядом с председательским, т. е. первое место, по праву принадлежащее Эйлеру, собирается занять господин Штелин, профессор аллегории, бездарный, но имевший чин действительного статского советника (Дашкова острила, что и научные его знания, и сам он — только аллегория). Тогда она предложила Эйлеру «сесть, где он пожелает, так как любое место, которое он займет всегда будет первым» (98, 181–182). Находясь на посту президента Академии наук Е. Дашкова была непримирима и резка по отношению к добивающимся почета не по научным заслугам, а по чинам и связям, и в то же время относилась чрезвычайно тактично к подлинным ученым, приносившим пользу России.
Следует остановиться на нраве М. Ломоносова, требовавшего добронравия от других ученых и преодолевавшего трудности бюрократического порядка и происки недругов. В словаре, составленном Н. И.Новиковым, возникает привлекательный человеческий образ: «Нрав он имел веселый, говорил коротко и остроумно и любил в разговорах употреблять острые шутки; к отечеству и друзьям своим был верен, покровительствовал упражняющихся во словесных науках и ободрял их; во обхождении был по большей части ласков, к искателям его милости щедр; но при всем том был горяч и вспыльчив» (183, 128).
М. Ломоносову приходилось нередко прибегать к помощи «меценатов», в частности И. И.Шувалова; он писывал хвалебные оды и панегирики своим «покровителям», однако не дорожил покровительством своих меценатов, когда шла речь о его чести или защите любимых идей. И вот представляют интерес нравы интеллигентов (ученых и литераторов), собиравшихся в доме И. И.Шувалова. На этих встречах они редко церемонились друг с другом и особенно, как рассказывает Шувалов, такими непримиримыми врагами были Ломоносов с Сумароковым: «В спорах Сумароков чем более злился, тем более Ломоносов язвил его; и если оба не совсем были трезвы, то оканчивали ссору запальчивою бранью, так что я вынужден высылать их обоих, или чаще Сумарокова. Если же Ломоносов занесется в своих жалобах, то я посылаю за Сумароковым, а с тем, ожидая, заведу речь о нем. Сумароков, услышав у дверей, что Ломоносов здесь, или уходил, или, подслушав, вбегает с криком: не верьте ему, ваше превосходительство, он все лжет; удивляюсь, как вы даете у себя место такому пьянице, негодяю. — Сам ты пьяница, неуч, под школой учился, сцены твои краденый! — Но иногда мне удавалось примирить их, и тогда оба были очень приятны»' (220,170–172). Однако их не всегда можно было примирить.