История обыкновенного безумия
Шрифт:
— не забывай, Хиршман помешан на Арто. он считает, что тот, кто не ведет себя как сумасшедший, не может быть гением, дай ему время, как знать.
— черт возьми, — говорит малыш, — ты дал мне тридцать пять долларов за перепечатку твоей новой книжки стихов, но их оказалось так много! ГОСПОДИ ИИСУСЕ, я и не думал, что стихов будет так МНОГО!
— а я думал, что уже бросил писать стихи, если иудей упоминает Иисуса, значит, он явно
попал в беду, короче, он дал мне три доллара, я дал ему десять, и тогда нам обоим полегчало, потом он съел половину моего длинного батона с
я снова улегся и приготовился к смерти, не знаю, хорошо это или плохо, но хорошие и плохие ребята сочиняют свои рондо, разминают свои хилые поэтические мускулы, это уже начинает надоедать, их так много, столь многие из них пытаются преуспеть, столь многие ненавидят друг друга, а кое-кто добивается славы, конечно же, незаслуженной, но кое-кто — и заслуженной, все это сплошные бесконечные гонки и ниспровержения, взлеты и падения, «я встретил Джимми на вечеринке…»
так дайте же мне проглотить дерьмо, короче, он опять лег в постель, и стал смотреть, как глотают потолок пауки, именно здесь было его место, всегда, он не выносил толпу — поэтов, непоэтов, героев, негероев, — терпеть не мог их присутствия, он был обречен, единственная проблема состояла в том, чтобы отнестись к своей неизбежной участи как можно спокойнее, он, я, мы, ты…
он вновь добрался до кровати, дрожа, замерзая, смерть в виде рыбьего бока, шепот побеленной воды, подумать только, все умирают, это прекрасно, только не для меня и еще одного человека, отлично, есть много рецептов, много философов, я устал.
ладно, ладно, грипп, грипп, естественная смерть от простой безысходности и безразличия, вот мы где наконец, распростертые в одиночестве на кровати, в поту, неотрывно смотрим на крест, сходим с ума на свой собственный лад, по крайней мере, он был моим собственным, в те времена, никто меня не беспокоил, нынче же постоянно кто-нибудь на пороге, своей писаниной я не зарабатываю и пятисот долларов в год, а они то и дело стучатся в дверь, им хочется на меня ПОСМОТРЕТЬ.
он, я, снова уснул, больной, весь в поту, умирающий, действительно умирающий, пускай они только оставят меня в покое, мне наплевать, гений я или кретин, дайте поспать, дайте мне провести по-своему еще один день, всего восемь часов, остальное ваше, и тут вновь позвонили в дверь.
вы бы приняли его за Эзру Паунда с Гинзбергом, пытающимся у себя отсосать…
а он сказал:
— подождите минутку, я надену штаны, а все фонари горели — снаружи, как неон, или щекочущие волосы проститутки.
этот малый где-то преподавал английский.
— Бук?
— ага. я больной человек, грипп, очень заразный.
— а елку будешь на этот раз наряжать?
— не знаю, пока что я умираю, малышка в городе, но сейчас я очень болен, заразен.
он пятится и протягивает мне шестерную упаковку пива, с расстояния вытянутой руки, а потом открывает свою последнюю книжку стихов, ставит на ней для меня автограф, он уходит, я знаю, что бедолага не умеет писать и никогда не научится, но он помешан на нескольких строчках, которые я где-то когда-то написал и которых ему не написать никогда.
но это не конкуренция; настоящее искусство — это вовсе не конкуренция,
я распрощался с парнем и его шестерной упаковкой, а потом раскрыл его книжку:
«…провел 1966/67 учебный год на Гуттенхаймовской стипендии, занимаясь изучением и исследованием…»
он зашвырнул книжку в угол, зная, что ничего стоящего в ней не найдет, все награды достаются тем, кто уже успел растолстеть, имеет свободное время и знает, где взять бланк ходатайства о разъебучей стипендии, сам он такого бланка ни разу не видел, да и где их увидишь, когда сидишь за баранкой такси или служишь гостиничным посыльным в Альбукерке? проклятье.
он снова уснул.
звонил телефон.
они продолжали барабанить в дверь.
такие дела, ему было уже все равно, средь всех этих звуков и зрелищ — ему было все равно, он не спал три дня, а может, три ночи, не высрал обед, а потом вдруг стало тихо, так близко к смерти, как только возможно, и при этом не превратиться в кретина, подойти к этой грани вплотную, это было чудесно, вскоре они ушли.
а христос его арендованного потолка пошел мелкими трещинами, и он улыбался, когда двухсотлетняя штукатурка посыпалась ему в рот, он вдохнул ее, а потом задохнулся и умер.
Цветок-лошадка
всю ночь я просидел с Джоном Бородой, мы спорили о Крили — Борода за, я против, а я был пьян уже по прибытии да и с собой пива принес, обсуждали мы то и се, я, он, просто вообще разговаривали, а ночь шла. около 6 утра я сел в машину, она завелась, и я скатился с гор и погнал ее по Сансету. добрался до квартиры, нашел еще пиво, выпил его и сумел раздеться, лечь в постель, проснулся в полдень, тошнило, вскочил, влатался, почистил зубы, причесал перья, поглядел на тошнотную харю, что болталась в зеркале, быстренько отвернулся, стены кружились, вывалился в двери — и к машине, поехал на юг, к Голливуд-Парку и упряжкам.
поставил десятку 8 к 5 на фаворита и направился поглядеть заезд, к окошку подбежал высокий паренек в темном костюме — хотел успеть в последнюю минуту, футов 7 ростом, гад. я попробовал увернуться, но он плечом вписался мне прямо в рожу, чуть наземь не сшиб, я заорал:
— совсем охуел, СМОТРИ, КУДА ПРЕШЬ!
а он так спешил поставить, что даже не услышал, я подошел к пандусу, посмотрел, как финишируют 8 к 5. потом спустился с балкона на трибуны, взял себе горячего кофе, без сливок, весь ипподром психоделически колебался.
5,60 на 5. выигрыш в 18 баксов, первый заезд, не хотелось мне на бега, нигде мне быть не хотелось, иногда приходится так сражаться за саму жизнь, что времени жить не остается, я вернулся на балкон, уничтожил кофе, сел, чтоб не упасть в обморок, тошно, тошно.
осталась минута, и я скользнул обратно в очередь, ко мне повернулся какой-то япончик, сунулся лицом мне прямо под нос.
— вам кто нравится?
у него даже расписания заездов не было, попытался заглянуть в мое. такие ребята могут ставить десять или 20 баксов в заезд, а купить расписание за 40 центов жмотятся, хотя там печатают всю историю лошадок.