История обыкновенного безумия
Шрифт:
— Молчи! — сказал я. — Не шевелись! Они хотят убить нас током!
— КТО ХОЧЕТ УБИТЬ НАС ТОКОМ?
— Черт подери, я же сказал, молчи! Лежи спокойно!
Притворившись спящим, я дал им потрудиться еще немного. Потом я что было сил дернулся вверх и разорвал проволоку, застав их врасплох. Одного я попытался прихлопнуть, но промахнулся. Не знаю, куда они подевались, но я от них избавился.
— Я только что спас нас от смерти, — сказал я своей даме.
— Поцелуй меня, папочка, — сказала она. Как бы то ни было, вернемся в наши дни. По утрам я встаю с рубцами наделе. С синими отметинами. Есть одно необычное одеяло, за которым я все время слежу. По-моему, пока я сплю, это одеяло ко мне подкрадывается. Бывает, когда я просыпаюсь, оно оказывается обмотанным вокруг моей шеи,
И все-таки ночью одеяло снова меня донимает. Оно ползает, как змея. Оно принимает разнообразные формы. Оно никак не желает оставаться расстеленным на кровати. На следующую ночь я придавливаю его к полу кушеткой. Потом я вижу, как оно шевелится. Одеяло начинает шевелиться, стоит мне сделать вид, что я отвернулся. Я встаю, включаю весь свет, беру газету и принимаюсь читать, я изучаю все подряд — уровень цен на бирже, новейшие фасоны одежды, как сварить откормленного голубя, как избавиться от ползучих сорняков; письма редактору, политические разделы, объявления о найме, некрологи и так далее. Одеяло в это время лежит неподвижно, и я выпиваю три-четыре бутылки пива, а то и больше, а потом иногда светает, и тогда нетрудно уснуть.
Недавно ночью это случилось. А может, это началось еще днем. Совершенно не выспавшись, я лег часа в четыре дня пополудни, и когда проснулся или вновь увидел во сне свою комнату, уже стемнело, а одеяло подползло к самому моему горлу, решив, что пришла пора действовать! С притворством было покончено! Оно подбиралось ко мне, оно было сильным, или, скорее, я, похоже, очень ослаб, как будто во сне, и оно лишило меня всего, что могло помешать ему окончательно перекрыть мне воздух, но оно лежало на мне неподвижно, то одеяло, изредка делая стремительные мощные выпады, пытаясь нанести внезапный удар. Я чувствовал, как на лбу проступает пот. Разве кто-нибудь в это поверит? Разве кто-нибудь поверит в эту белиберду? В одеяло, которое ожило и пытается совершить убийство? Ни во что не верят, пока это не происходит ВПЕРВЫЕ, — ни в то, что есть атомная бомба, ни в то, что русские могут запустить человека в космос, ни в то, что Господь сойдет на землю, а потом те, кого Он сотворил, прибьют Его гвоздями к кресту. Кто поверит во все те вещи, которые еще только грядут? В последнюю вспышку огня? В восемь или десять мужчин или женщин в одном космическом корабле, Новом Ковчеге, летящем к другой планете, дабы вновь насаждать усталое семя людское? И что за мужчина или женщина поверит в то, что меня пыталось придушить одеяло? Никто не поверил бы, ни одна живая душа! И это лишь усугубляло положение. Хотя я был почти невосприимчив к тому, что думали обо мне народные массы, тем не менее мне хотелось, чтобы они живо представили себе одеяло. Странно? Почему это было так? Странно и другое: я частенько подумывал о самоубийстве, но теперь, когда мне захотело помочь одеяло, я вступил с ним в борьбу.
Наконец я вырвался, швырнул одеяло на пол и включил свет. Тут ему и конец! СВЕТ, СВЕТ, СВЕТ!
Но нет, я увидел, как даже при свете оно дернулось или передвинулось на дюйм-другой. Я сел и принялся внимательно за ним следить. Оно снова передвинулось. На сей раз на целый фут. Я встал и начал одеваться, старательно обходя одеяло в поисках башмаков, носков и всего прочего. Одевшись, я так и не знал, что мне делать. Одеяло больше не шевелилось. Может, выйти, подышать ночным воздухом? Да. Я поболтал бы с мальчишками, продающими на углу газеты. Хотя и это не годилось. Все продавцы газет в округе были интеллектуалами: они читали Дж. Б. Шоу, О. Шпенглера и Гегеля. Да и мальчишками они не были: им было шестьдесят, восемьдесят, тысяча лет от роду. Черт возьми! Я вышел и захлопнул дверь. Потом, когда я дошел до лестницы, что-то заставило меня обернуться и бросить взгляд в коридор. Вы правы: одеяло меня преследовало, оно ползло за мной по-змеиному, а складки и тени перед ним образовывали голову, рот, глаза. По моему разумению, как только начинаешь верить в то, что жуть — это жуть, она сразу делается МЕНЕЕ жуткой. На мгновение я представил себе, что мое одеяло — это старый пес, который не хочет оставаться один и поэтому вышел вслед за мной из квартиры. Но потом мне пришла в голову мысль, что этот пес, это одеяло, стремится совершить убийство, и тогда я начал торопливо спускаться по лестнице.
Да-да, оно поползло за мной! Оно двигалось по ступенькам с той скоростью, с какой ему было нужно. Беззвучно. Целеустремленно.
Я жил на третьем этаже. Оно следовало за мной по пятам. До второго. До первого. Сначала я хотел выбежать на улицу, но на улице было очень темно — тихий, безлюдный район, далеко от широких проспектов. Лучше всего было оказаться поближе к людям и проверить реальность происходящего. Для того чтобы реальность стала реальной, требовалось ПО МЕНЬШЕЙ МЕРЕ два голоса. Это выяснили художники, которые работали, опережая свое время на много лет, выяснили это люди, страдавшие умопомешательством и так называемыми галлюцинациями. Если видение является вам одному, вас называют либо святым, либо безумцем.
Я постучался в квартиру 102. Дверь открыла жена Мика.
— Привет, Хэнк, — сказала она, — входи.
Мик лежал в постели. Он весь распух, лодыжки были вдвое толще обычных, а живот — больше, чем у беременной женщины. Он был запойным пьяницей, и его печень не выдержала. В нем было полным-полно воды. Он ждал, когда освободится койка в Ветеранском госпитале.
— Привет, Хэнк! — сказал он. — Пивка не принес?
— Ну что ты, Мик, — сказала его старуха, — ты же знаешь, что сказал доктор: больше ни капли, даже пива.
— А зачем это одеяло, малыш? — спросил он.
Я взглянул вниз. Оказывается, чтобы не привлекать внимания при входе, одеяло подпрыгнуло и перебросилось мне через руку.
— Понимаешь, — сказал я, — у меня их слишком много. Я подумал, может, тебе одно пригодится.
Я швырнул одеяло на кушетку.
— Пивка не принес?
— Нет, Мик.
— Пивко бы мне не повредило.
— Мик! — сказала его старуха.
— Эх, нелегко так резко бросать после стольких лет.
— Ну ладно, разве что бутылочку, — сказала его старуха. — Я схожу в магазин.
— Не стоит, — сказал я. — Я возьму немного у себя в холодильнике.
Я встал и направился к выходу, не выпуская из виду одеяло. Оно не шевелилось. Оно лежало и смотрело на меня с кушетки.
— Сейчас приду, — сказал я и закрыл дверь.
Сдается мне, подумал я, все дело в моем рассудке. Я принес одеяло с собой и вообразил, будто оно меня преследует. Мне надо чаще общаться с людьми. Мой мирок слишком тесен.
Я поднялся наверх и положил в бумажный пакет три или четыре бутылки пива, а потом начал спускаться. Дойдя до второго этажа, я услышал крики, ругань, а потом выстрел. Я бегом одолел оставшиеся ступеньки и вбежал в сто вторую. Мик стоял, весь распухший, и держал в руках «Магнум-32», из дула которого поднимался едва заметный дымок. Одеяло лежало на кушетке, там, куда я его бросил.
— Мик, ты с ума сошел, — причитала его старуха.
— Как бы не так! — сказал он. — Только ты ушла на кухню, как это одеяло, ей-богу, это одеяло рванулось к двери. Оно попыталось повернуть ручку, но не сумело за нее ухватиться. Когда я оправился от первого потрясения, я встал с кровати и двинулся к нему, а когда я подошел поближе, оно отпрыгнуло от двери, бросилось мне на горло и попыталось задушить!
— Мик болен, — сказала его старуха, — ему делают уколы. Ему всякое мерещится. Ему и раньше всякое мерещилось, когда он пил. Как только его положат в больницу, ему сразу станет лучше.
— Черт побери! — заорал он, стоя посреди комнаты, весь распухший, в ночной рубашке. — Говорю тебе, эта штуковина пыталась меня убить, хорошо, что старый «магнум» был заряжен, я рванул в чулан, взял его, и когда оно снова на меня набросилось, я выстрелил. Оно отползло. Оно опять уползло на кушетку, и вот оно там лежит. Можете посмотреть — там дырка, где я его прострелил. Это не фантазия!
Раздался стук в дверь. Это был управляющий.
— У вас слишком шумно, — сказал он. — После десяти вечера ни телевизора, ни радио, ни шума!