История одного дня. Повести и рассказы венгерских писателей
Шрифт:
Пришла осень, и он подолгу смотрел на желтеющие листья.
— На что ты все время глазеешь? — спросила с раздражением девочка.
— Разве ты не видишь? — сказал он с грустью. — Нашу площадь поцеловала осень, и площадь помертвела. Смотри, все умирает: трава, кусты и деревья.
— Смешно! — сказала девочка. — Это же осень, и не на что тут глазеть.
Тогда он начал рассказывать, тихо, задумчиво:
— Пришел я однажды в огромный зал. Там все было белым: стены, кровати, люди. Было тихо-тихо, я шел на цыпочках, чтоб не шуметь. У окна стояла кровать, и я сел на нее. В саду желтели листья. Вдруг я увидел, как в окно проник ветерок. Он обежал белый зал и поцеловал мою мать… Его подослала осень, я видел собственными глазами… Моя мать помертвела, как сейчас наша площадь, и закрыла глаза…
Он зябко поежился и поднял воротник пальто, прикрыв тонкую, худенькую шею. Мы молчали и уже не смеялись. Нам стало грустно.
А девочка схватила его за руки, и в глазах ее стоял страх, когда она, чуть не плача, крикнула:
— Ты опять наврал! Разве можно увидеть ветер? Нельзя видеть ветер!
Он, врун, долго смотрел на нее, потом медленно, понимающе кивнул:
— Я наврал. Ветер видеть нельзя. — И, нежно погладив ее по голове, весело засвистел.
Выпал снег. Небольшое деревянное строение на площади, где был детский сад, превратилось в сказочную хижину, и тогда мы перебрались в крохотную кондитерскую на улице Лютер. Мы просиживали там вечера, тратя чаевые и сверхурочные, которые нам удавалось наскрести, занимаясь своим ремеслом.
В один из вечеров, когда он пришел после работы на площади Телеки, где женщинам, уходившим с рынка, таскал тяжелые корзины и свертки, согрел озябшие за день руки, съел пирожное с кремом и наконец закурил, мы стали просить его продолжить свой рассказ.
Он откинулся на спинку стула, несколько минут разглядывал гипсовый лепной потолок и начал:
— Прошлым летом, в позднюю ночь, покатилась с неба проказница звездочка, мерцавшая голубым светом. Она неслась с неслыханной высоты, чертя по темному своду светящуюся полоску, чтобы потом было легче найти дорогу назад. Она опустилась на спокойную гладь озера и с изумлением увидела в нем себя. Взобралась на осоку, покачалась на ней, как на качелях, и засмеялась звонко и радостно, оттого что она так прекрасна. В это время на спине черепахи, замутив спокойную воду, приплыла к осоке жаба. Звездочка, качавшаяся на осоке, стала гнать ее прочь, но жаба и не думала уплывать. Она кружилась в своей лодке перед осокой, поднимая слабые волны. «Какая ты некрасивая!» — крикнула ей звездочка. «Может быть, — ехидно ответила жаба. — Но я у себя дома, и ты не можешь меня прогнать!» Они долго ссорились, и все обитатели озера, слушавшие их спор, разделились на два лагеря. «Убирайся! — крикнул звездочке длинношеий аист. — Тебе здесь нечего делать!» — «С какой стати? — возразила желтоперая утка. — Это несправедливо. Она наша гостья, а гостью следует уважать». Я лежал на ветке плакучей ивы и слушал, о чем они говорят. Свистел соловей, бормотал фазан, клекотал разноцветный павлин, только рыбы раскрывали беззвучно рты, наблюдая за происходящим неподвижными глазами. Наконец рассвет взъерошил мне волосы, поползли проснувшиеся тени, наступило утро. Звездочка взглянула на небо и не увидела светящейся полосы — ее стерло солнце. Тогда я слез с дерева, подошел к осоке, но звездочка уже была мертва. Я взял ее себе на память. Когда-нибудь покажу ее вам: она как камешек лилового цвета…
— Лиловый камешек, — скривив губы, сказала девочка. Потом, поправляя перед зеркалом волосы, спросила: — А интереснее ты ничего не знаешь?
— Да! — засмеявшись, весело сказал он. — Знаю и интереснее!
И начал рассказывать, радостно улыбаясь и блестя глазами. И мы не знали, что это последняя сказка, которую мы от него слышим.
— Дома в шкафу у меня живет поросенок. На спине у него отверстие. В это отверстие я бросаю деньги. К весне я его так откормлю, что он станет тяжелым. Тогда я стукну его о землю и разобью — потому что весной я женюсь! В церкви на площади Сегеньхаз раскатают красный ковер, и торжественно заиграет орган. Трамваи в тот день звонить будут тише и шоферы такси приглушат гудки. Я приглашу на свадьбу весь город, и на улицах будет полно гостей! Это будет весной, когда синее небо, когда люди сидят за столиками перед кафе, когда на густолистых деревьях Кёрута весело топорщат перышки нахальные воробьи и в полдень в церквах полнозвучно звонят колокола! Весной, когда зацветет наш город, я женюсь! Вы все придете на свадьбу. И мы будем смеяться, пить ликеры, набивать животы сосисками и разными вкусными вещами! И открывать бочки с пенящимся пивом! Пригласим сторожей и заставим улыбаться их хмурые рожи. Пригласим полицейских — пусть блестящими саблями нарезают румяные булочки! Весной мы выйдем из церкви под голубое небо, простимся с вами, сядем в сверкающий самолет и улетим — туда, где в высоких горах стоит маленький домик…
Мы слушали, улыбаясь, с сияющими глазами.
— Ты врешь, — скучая, сказала девочка. — К весне у тебя не будет денег. Не хватит даже на то, чтоб купить костюм.
— Думаешь, не хватит? Весной? Значит, ты не знаешь весны! Барашки облаков, теплый дождь, нежную зелень, — о, весна дарит все! Она принарядит площадь, нашу милую площадь, и заставит улыбаться больных. Она распахнет окна, распустит в цветочных горшках цветы и так заколдует дворников, что дворники станут петь. Весна — это счастье, и тогда я женюсь!
За стенами кафе с низкого, свинцового неба сыпал снег, трамваи тащили на крышах пушистые белые щиты, медленно и бесшумно скользили машины, оберегая тишину спящего города. А мы громко смеялись, потому что на несколько секунд к нам ворвалась весна.
На следующий день мы сидели в кафе, зябко съежившись, попыхивали сигаретами и нервно постукивали пальцами по столу. При каждом звуке отворяющейся двери мы нервно поворачивали головы, затем уныло подливали ром в чай.
Откинувшись, как обычно, на спинку стула, он застывшим мечтательным взглядом смотрел на паутину, тонкими нитями лепившуюся в углу потолка.
— Сегодня она не придет, — сказал хрипло один из нас. — Она пошла в кино.
Мы уставились в свои чашки и затаили дыхание.
— Не верю, — сказал тихо врун и встал. — Я должен ее увидеть. Где она?
Получив ответ, он натянул на себя выцветшее пальто и ушел.
Я догнал его уже на углу проспекта Ракоци. Мы остановились на улице Дохань, где был выход из кинематографа. Я натянул на уши шапку и, сложив ладони, согревал их горячим дыханием. Он стоял прямой, невысокий и не отрываясь смотрел на дверь. Ровно в десять веселая, шумная толпа высыпала на улицу, неся с собой волнение, навеянное кино.
Девочка шла в толпе. Одной рукой она цепко ухватилась за зимнее прекрасно сшитое пальто молодого человека, другой, смеясь, поправляла на голове капюшон.
Мы провожали их взглядом до Кёрута, пока они не исчезли из наших глаз. Потом молча, без цели бродили по городу.
Была поздняя ночь, когда он остановился на середине моста и, облокотившись на парапет, долго смотрел на ледоход.
Я стоял рядом. Ночной полицейский подозрительно оглядел нас из-под запорошенного снегом кивера и неторопливо зашагал к Буде.
Наконец он заговорил, впервые за этот вечер:
— Вот видишь, она не может дождаться весны. Какая глупость! Ведь это будет недолго. А она не знает. Завтра площадь уже зацветет, утонет в густой зелени кустов. Ледяная корка оттает и на ее сердце тоже. Тогда она придет — ко мне, на нашу скамью, и станет плакать. Но я уже ей ничего не расскажу. Она больше мне не нужна, никогда.
Он резко тряхнул головой, так что с шапки его сорвался комочек снега, и мы отправились по домам. Проходили вечера, мы ждали его, но больше он не пришел.
Потом все в мире смешалось, и жестокий кулак войны отторгнул от нас нашу площадь и отнял юность.
На днях, спускаясь к автобусной остановке по одной из крутых будайских улиц, я заглянул через чью-то ограду и неожиданно увидел ее, девочку. Она недоверчиво смотрела на разглядывающего ее незнакомца, потом вдруг узнала, смеясь, подбежала к калитке, схватила меня за руки и втащила в сад. Мы уселись в пестрые садовые кресла, и она с гордостью показала мне своего малыша, игравшего неподалеку, в тени розовых кустов.