История одной лжи

Стивенсон Роберт Льюис

Завтрак был подан позднее обыкновенного, и сквайр, сидя за столом, чуть было не забыл спросить о Ричарде.

Между тем Дика терзали грустные мысли. Ему казалось, что его любовь рассеялась (что отчасти и было), он чувствовал необходимость найти должный подход или тон, чтобы сердце Эстер открылось перед ним. Но он не осмелился даже открыть рот и молчал до тех пор, пока они не проехали главные ворота и не повернули на боковую дорожку. Он сознавал, что должен выяснить положение либо сейчас, либо никогда.

— Чувствуешь

ли ты, что терзаешь меня? — умоляюще произнес он. — Поговори со мной, взгляни на меня. Обращайся со мной, как с человеком!

Она медленно повернулась и как будто бы ласковее посмотрела на него. Он бросил вожжи и схватил ее за руки. Она не сопротивлялась, но, когда он обхватил ее талию и привлек к себе, желая поцеловать в губы,

— не как любящий, не потому, что, он этого хотел, а как отчаявшийся человек, который ставит на карту свое счастье, — она вырвалась от него, отпрянула назад и, яростно мотнув головой, оттолкнула его от себя. Не оставалось никаких сомнений. Дику было ясно, что она не питала к нему ничего, кроме отвращения и вражды.

— Значит, ты меня не любишь? — сказал он, в свою очередь отпрянув от нее, как будто ее прикосновение обожгло его. И затем, так как она не отвечала, он повторил уже иным, повелительно-патетическим тоном. — Ты меня не любишь? Не любишь?

— Не знаю, — ответила она. — Зачем ты меня спрашиваешь об этом? О, разве я знаю! Все ведь было ложью, ложью!

Он пронзительно выкрикнул ее имя, подобно человеку, которому причинили физическую боль. Это были последние слова, которыми они обменялись до прибытия на станцию Таймбери.

Перед тем как фаэтон отъехал, Эстер вошла на вокзал и уселась на скамеечку. Бесконечная унылая болотистая равнина простиралась перед ее глазами, сливаясь с горизонтом. Две линии рельсов, платформа, и несколько телеграфных столбов разнообразили ландшафт. Безмолвная тишина нарушалась только гудением телеграфных проводов и криками куликов в степи.

Дик на минуту задержался на платформе. Затем в два прыжка он очутился подле нее и заговорил, почти рыдая: — Эстер, сжалься надо мной! Что я тебе сделал, прости меня! Эстер, ты ведь любила меня, разве сейчас ты меня не любишь?

— Что я могу тебе ответить? Как могу я знать это? — сказала она. — Ты весь лжив. Все было ложью от начала до конца. Ты смеялся надо мной, забавлялся, как с ребенком, даже в то время, когда ты говорил мне о своей любви. Где же правда? Была ли здесь хоть доля правды? Или все было одной насмешкой? Верни мне моего отца! Будь тем, чем ты был прежде, и тогда ты сможешь говорить о твоей любви.

— Итак, ты не можешь простить меня? Не можешь?

— Мне нечего прощать, — ответила она, — как ты этого не понимаешь?

— Эстер, это твое последнее слово? — бледнея и закусив губы, проговорил он.

— Да, это мое последнее слово.

— Тогда мы попали в ложное положение.

Мы больше здесь не останемся. Если бы ты все еще любила меня, так или иначе, я увез бы тебя отсюда, потому что я мог бы сделать тебя счастливой. Но если это так — я вынужден говорить прямо, — тогда твое предложение унижает тебя, оскорбляет меня и жестоко по отношению к твоему отцу. Твой отец может быть кем угодно, но ты должна относиться к нему как к человеку.

— Что ты хочешь этим сказать? — вспылила она. — Я оставила ему мой дом и все мои деньги. Это больше, чем он заслуживает.

— Никто не может заставить, чтобы он нравился тебе, но не унижай его в его же глазах. Он стар, Эстер, стар и разбит! Мне даже жалко его, хотя я очень мало им интересуюсь. Напиши твоей тетке, и когда я увижу, что ты можешь спокойно жить у нее, я доставлю тебя к ней. А пока ты вынуждена вернуться домой. Мне ни на миг не пришла бы в голову мысль сделать нас обоих несчастными на всю жизнь, поэтому я не могу жениться на тебе. Однако мы слишком долго отсутствовали и должны немедленно вернуться домой.

— Дик, — внезапно крикнула она, — быть может, я могла бы… быть может, я со временем… быть может…

— Здесь нет места никаким «быть может», — прервал он. — Я должен идти и привести лошадей.

Эстер, глаза которой оживились и щеки загорелись при этих словах, снова погрузилась в оцепенение. Она оставалась без движения во время его отсутствия и страдала, когда он снова сажал ее в экипаж.

Пони устали. Без конца тянулись крутые холмы, духота была нестерпимой. В воздухе не чувствовалось даже дуновения ветерка. Казалось, что этой тягостной езде не будет конца. Они уже приближались к коттеджу, когда его сердце снова затрепетало и он снова стал взывать к ней, с горечью произнося сбивчивые фразы.

— Я не могу жить без твоей любви, — закончил он.

— Я не понимаю, что ты хочешь этим сказать, — возразила она. — И я не притворяюсь.

— Тогда, — сказал он, задетый за живое, — твоя тетка может приехать за тобой и увезти тебя к себе. Ты можешь приказывать мне что пожелаешь, но я думаю, что это будет самое лучшее.

— О да, — сказала она устало, — это будет самое лучшее.

Наконец экипаж въехал на дорожку между изгородью. Отсюда открылся вид на коттедж, утопающий в зелени.

Перед воротами лакей в ливрее прогуливал взад и вперед оседланную лошадь. В последней Дик с ужасом узнал лошадь своего отца. Увы! Бедный Ричард, что это предвещает?

Слуга слез с лошади, принял от него экипаж, и Дику показалось, что тот насмешливо поклонился. Он помог Эстер, по-прежнему инертной, пройти через сад и, следуя за ней, услышал повелительный голос отца, рассыпающий проклятья, и воинственный голос Адмирала.

ГЛАВА VIII. Генеральное сражение