История одной зечки и других з/к, з/к, а также некоторых вольняшек
Шрифт:
— Девчата, что скажу вам, обхохочетесь. Новый опер у нас!
— Вместо Горохова? — обрадовалась Надя.
— Ах, если б вместо, а то вторым.
— Верно, верно, Мымра, когда еще, говорила, что будет два.
— Вечером дневная смена пришла и ну намываться перед концертом, разделись и ходят, едва телеса прикрыв, а в это время новый опер с Красюком заявились. Девчата моются раздетые по пояс, титенки голые, а ему нет чтоб отвернуться, так встал посреди барака и спрашивает: «Граждане заключенные, какие вопросы ко мне? Я оперуполномоченный!» Хохлушки наши, резвушки, палец в рот не клади. Выходит Рузя, в одной коротенькой юбчонке, рубашонку с плеч спустила, говорит: «Гражданин оперуполномоченный, как
Надя, услыхав такое, губы искусала, ложку бросила на стол. Ей страсть как хотелось спросить: а второй-то как, тоже глаза пялит? Но стойко молчала. «Не спрошу, хоть умру!»
А Коза, как нарочно, дальше рассказывала:
— Так вот, Рузя ему и говорит: «А если я завтра освобожусь и мы с вами в кино сходим, мне же надо имя ваше знать». — «Освободитесь, тогда подойдете, познакомимся. Дальше вопросы?» Тут Данка Калишевская выплывает: «У меня вопрос к начальнику режима.»
Но Надя дальнейшее уже не слышала. Ее бурной фантазии ничего не стоило представить себе, как первая красавица ОЛПа Данута Калишевская стоит полураздетая перед Клондайком, и еще Валя масло в огонь подлила:
— Эта кого хочешь с пути истинного совратит…
«Как бы их замолчать заставить, — тоскливо соображала Надя, — ведь этак и рехнуться можно!» Но не тут-то было. Коза, как нарочно, разболталась, не унять.
— Новый опер красавчик! Молоденький, лет двадцати пяти не больше. Девчата про него уже всё узнали. Приехал с женой из Москвы. Жена нарядная, как кукла. Он ее «бульдожкой» зовет.
— Да хватит вам о мужиках болтать, — не выдержав, взорвалась злобно Надя. — Вот освободитесь, тогда и пускайтесь в загул.
— Пока мы освободимся, у тебя уже внучат куча будет, — миролюбиво сказала Коза.
— Неизвестно! После таких уборных, как у нас, когда струя на лету замерзает, способны ли будут женщины вообще иметь детей! — резонно заметила Валя.
— Мне этого узнать не придется, меня вперед ногами на погост отволокут к этому времени, да еще по черепу молотком шарахнут, чтоб и на том свете знали, что зечка.
— Это почему ж молотком?
— А так зеков хоронят, — пояснила Коза. — К ножкам — бирочку, а прежде чем за вахту вывезут, молотком по черепушке угостят на прощанье!
Надя вздрогнула, будто прикоснулась, как в детстве, к штепсельной розетке, и затряслась от страха и отвращения.
— Да будет вам об этом! Освободитесь скоро, вот увидите!
— Не раньше, чем вождь ваш великий свою кожу чертям на барабан подарит, — со злобным смехом сказала Валя.
— Скоро, скоро! Не два века лиходею на свете жить!
— Упыри и вурдалаки бессмертны! Они человеческой кровью питаются! — злорадно продолжала Валя, поглядывая на свою начальницу.
— В каждом бараке зечки на ночь молятся, чтоб скорей Господь землю освободил от кровопийца, — не унималась Коза.
— Кончайте болтать! — сурово прикрикнула на них Надя. — Еще мне не хватало, чтоб к моей семерке еще десятку довесили за болтовню или пятерку за недонос!
Хлеборезка затихла. Окрик подействовал. Еще не выветрилось из памяти зечек, как судили одну москвичку, Наталью Лебедеву, за «антисоветскую пропаганду среди заключенных». «Дело» возникло быстро и оперативно, под чутким руководством опера Горохова. Во время одного из шмонов у Лебедевой забрали листок с записанным на нем стихотворением. Опер быстро сообразил, что это производство местных поэтов, и, хотя Лебедева упорно настаивала, что не она автор, ее стали допрашивать, где, у кого списала. Неизвестно, была ли она действительно автором или нет, она точно знала, что, назвав имена, потащит за собой цепочку с непредсказуемым концом под следствие, а это уже групповщина, организация — и десятка по
— Не я, не я! Отпусти, горилла, сейчас же! Я только исполнитель, а не творец. Я неграмотная, и по-русски с натяжкой имела «посредственно»! Я не пишу стихов.
Мансур разжал свои ручищи и, подняв мохнатый палец кверху, завопил:
— Послушайте только, это же конгениально!
Тиран душой,Сапожник родом,Себя вознес на пьедестал,И стал народ «врагом народа»,А он один народом стал,И подхалим, и льстец бесстыжий…— Хватит, Мансур, хватит, не хочу срока за недонос. Не хочу Воркуты! — исступленно закричала Надя. — Я знаю это стихотворение, но слушать не буду!
— Испугалась! Испугалась! — злорадно захлопали в ладоши Мансур и Толян.
— Да, испугалась! А зачем? Отдать жизнь за правое дело, за убеждения — это одно, а за болтовню, за зубоскальство, ерничанье? Не хочу! Обидно!
Мильоны расстреляв людей,
Зато был знатоком марксизма,
А это ведь куда важней! — не унимался Мансур, — Из искры возгорится пламя!» — победоносно закончил он.
— Смотри, как бы эта искра не опалила твою лохматую шерсть!
Через некоторое время, когда поутихло это событие, Надя спросила Козу:
— А где теперь Лебедева, что-то не видно ее в зоне?
— Отправили! Избавили нас от антисоветчины! — открыв свой беззубый рот, сказала со смехом Коза.
— А вы не знаете, за что она сидела?
— Легко сказать, сидела! Всю дорогу на общих пахала! Как и все ее одноделки, вон, Палагина Танюшка, Ольга Шелобаева…
— За то, что своевременно не отказались от своих отцов, а по библии, за грехи отцов, — сурово пояснила Валя.
— На Лубянке в камерах еще в то время, в тридцать седьмые года, говорили: «Была бы голова, а срок найдется!»
Надя приумолкла. Валя сказала, «за отцов». Какая же чудовищная жестокость — поставить и без того поруганного человека перед выбором: жизнь твоего отца или то, через что она уже прошла, суд, пересылка, этапы, комендант Ремизов и муки матери. А для них, политических, неведомая Лубянка с ночными допросами, Лефортово, Сухановка и военный трибунал, где перед мордатыми, широкими полковниками стояла тоненькая фигурка почти ребенка Танечки Палагиной! Потом она стала думать, как сама поступила бы. И это было так страшно, что она положила нож и перестала резать хлеб. Признать такого доброго, веселого, любящего отца врагом? И, глядя в его светлые глаза, сказать: «Папа, ты враг!» — как бы он засмеялся! Сказал: «Что ты, доченька! Ну какой же я враг?» И можно ли жить на свете, если откажешься от отца?