История одной зечки и других з/к, з/к, а также некоторых вольняшек
Шрифт:
— Это почему такая немилость? За что?
— Потому. Только духи можно принимать от мужчины, к которому имеешь благосклонность. Духи во время шмона заберет Перфильева, а я не хочу. Значит, ничего…
— Знаешь, Надя! — сказал обиженно Клондайк, и радостная улыбка его погасла, что с удовольствием отметила Надя. — Может быть, будет лучше, если ты не будешь такой гордячкой. Попроще. В семейной жизни это очень тяжело.
— В семейной — да! Я буду проста и липуча, как муха! Но здесь я зечка!
— Один мудрый человек написал нам с тобой письмо. «Не давайте гордыне овладеть собой. Из-за нее вы откажетесь от полезного совета и будете упорствовать там, где нужно согласиться, из-за гордыни вы откажетесь от дружественной помощи», [11] — закончил Клондайк и слишком быстро подошел вплотную к Наде.
— Кто же этот мудрый человек? Надеюсь, не ты решил уговаривать меня не быть гордой? «Щелчок по моему бесу!»
— Не я! Сразу видны твои пробелы в учебе. Это академик Павлов прислал тебе письмо, а ты не потрудилась даже прочитать его.
11
Письмо-обращение академика Павлова юным пионерам.
— Павлов резал собак, и я с его письмом считаться не намерена!
На самом же деле все было гораздо проще. Надя не хотела, чтоб о посещениях Клондайка знала Коза, и особенно Валя, она, с ее циничным, недоверчивым умом, могла подумать о том, чего не было и быть не должно. Беззлобная болтовня в бараке неминуемо дойдет до гороховских ушей, а этого Надя опасалась больше всего. Ее предупредили! Конечно, было любопытно бы взглянуть, что там, в свертке, и по-настоящему огорчать Клондайка она и в мыслях не имела. Он понял это и, скинув шапку прямо на пол, уселся на хрустяще-шуршащий топчан, привлекая ее к себе за руки. И, пожалуй, Надя разрешила чуть больше, чем ей позволяло собственное убеждение о дозволенном, но вспомнив Горохова, с трудом оторвала себя от его губ:
— Все, табу Саша!
— Да-да, я знаю, — прошептал он, с сожалением отпуская ее, — Может быть, мне лучше пока уйти? Он ждал, что она скажет «нет», но она этого не сказала, она тоже обиделась.
— Конечно! Разговаривать со мной ведь не о чем…
Если б только она могла понять, чего стоило Клондайку это ее табу! Но, и поняв его, не поступилась бы своей клятвой, она свято верила, что, нарушив свой обет, навлечет на свою голову большое несчастье. Какое? — она не знала. Это мог быть тот младенец с открытым ротиком и застывшими, остекленевшими глазками, могла быть мать, повисшая на проволоке с окровавленными руками и истерзанным сердцем, а мог просто генеральный прокурор не подписать ей освобождение. Даже опер Горохов мог сослать в
Магадан, на Колыму и куда «Макар телят не гонял», разлучив навсегда с Клондайком. Снять с него погоны, выгнать из партии, обвинив в преступной связи с заключенной-речлаговкой. Да мало ли способов сделать несчастную зечку еще более несчастной?
— Вам действительно лучше уйти, гражданин начальник, и, подавая ему с полу брошенную шапку, не забыла запихнуть в карман сверток.
— И все? — спросил Клондайк, заглянув в ее опущенное лицо.
— Нет, не все! Еще рекомендую вам перечитать «Дети капитана Гранта», вспомнить, что обозначает слово «табу».
— Зачем? Я и так знаю! Не пойму только, почему это пресловутое табу должно существовать между любящими людьми?
— Между любящими людьми — да, не будет, но между начальником режима и зечкой Михайловой — навеки вечные.
— Но ведь ты скоро освободишься…
— Да, да, — перебила его Надя, — а пока я зечка, а вы, держитесь как рыцарь. Не часто вам в вашей профессии предоставляется случай поступать благородно. Проявите себя!
— Одно извинение тебе: маленькая ты и глупая! — с сердцем произнес Клондайк и направился к двери.
— «Только Терсит еще долго бранился, болтливый, без меры!» — сказала вслед ему Надя-
— Что? — спросил, обернувшись, Клондайк.
— «Множество слов беспорядочных в мыслях своих сохранял он, чтобы цариц оскорблять!»
— Что это?
— Это гекзаметр. «Говоря, что случится, без толку!» Гекзаметр — это древнегреческое стихосложение, — спесиво сказала Надя и гордо задрала нос.
— А ну, еще раз! — попросил Клондайк.
И она с большим удовольствием прочитала ему то, что выучила у Танечки Палагиной. И когда Клондайк рассмеялся весело и совсем не обиженный, она подумала: «А ведь действует! Только заменить пришлось царя на цариц».
— К твоим титулам я прибавляю: самая красивая, самая талантливая, самая храбрая и еще самая образованная.
Клондайк, конечно, не ушел сразу, а еще постоял бы в дверях, Бог ведает сколько времени, но, на пороге раздались шаги и ввалился Павиан, Надя тотчас встала по стойке «смирно», приветствуя начальство.
— Здравствуй! — ответил строго Павиан, но видно было по его лицу, что из кипятилки он шел довольный.
В зоне ничего не утаишь, все уже знали, что Павиан влюблен в хорошенькую, голубоглазую полячку, не какую-то ясновельможную пани, а простую, из-под Львова, которая, видимо, Жюля Верна не читала и не мучила Павиана «табу».
Дня через два после счастливого спасения опера Горохова Надя вернулась с пекарни уже со второй ездкой и увидела, как из тени, которую отбрасывала на дорогу вахта, выплыла ей навстречу маленькая фигурка женщины. Надя узнала ее и, решив, что та хочет сказать ей что-то по секрету, отпустила солдата, который сопровождал ее теперь в каждой ездке.
— Давай, до завтра!
Как только солдат скрылся, женщина тотчас подошла к Наде. Это была вольняшка с водокачки, крымская татарка Бейсабе Хузина.
— Стой минутку!
— Ты чего? — удивилась Надя.
— Богом прошу, пройди со мной на водокачку, — озираясь вокруг, взволнованно попросила Бейсабе.
— Не могу сейчас никак, хлеб разгрузить надо, лошадь отвести-
— Ой-ой-ой, — застонала, раскачиваясь из стороны в сторону, заплакала Бейсабе. — Ой, пропала моя голова.
— Да говори ты толком, что случилось? Я ведь в вашем деле ни гу-гу!
— Смотреть надо! Туда идти! Приди, пожалуйста, ждать буду.
— Кто здесь? — спросил с вахты сержант.