История одной зечки и других з/к, з/к, а также некоторых вольняшек
Шрифт:
Другой цедит сквозь зубы: «Это тебе даром не пройдет!», Я улыбаюсь, а внутри все дрожит во мне, но говорю спокойно: «Ладно» уж, уважу! Подниму. Неудобно в таком солидном учреждении для первого знакомства с голой попой появляться». По-моему, они онемели.
Пожалуй, это был последний раз, когда могли так смеяться, до колик в пустых животах.
Одна только Надежда Марковна не улыбнулась ни разу, слушала и все больше мрачнела.
— Юмор висельников, — наконец изрекла она.
— Ну, а дальше-то, рассказывай, что дальше было, — попросила Кира.
— Дальше? — Света задумалась на секунду, словно
— Без трусов? Трусы где?
— Трусы в кармане, едут со мной. Только капитан Остапишин Михаил Васильевич, старший следователь 2-го отдела, этим не интересовался. Его интересовала моя преступная деятельность.
— Какая? — не удержалась Манька.
— Террористки, шпионки, антисоветской агитаторши.
— И это все вы? — ужаснулась Надя.
— Подумать только! — перебила ее беленькая москвичка. Танечка. — И у меня этот Остапишин был.
— Будь он неладен! — сказала Ольга Николаевна, — Год с лишним меня по ночам мучил допросами. Днем «Геморроидальная шишка» — Линников, а ночью он. Дошла до того — по стенке ходила.
— Значит, все в одном кабинете, за одним столиком, на одном стульчике?! И всем одну статеечку и один срочок. Не обидно, всем поровну. Так что, мои милочки, одним миром помазаны, — заключила Света.
Но это было еще тогда, когда зечки могли воспринимать юмор, смеяться, шутить.
Потом стало совсем плохо.
Постепенное оцепенение, похожее на сон наяву, овладевало всеми. Притихли шумливые похабницы-воровайки, перестали разговаривать друг с другом контрики, и только монашки не уставали бормотать молитвы. Надя уже не чувствовала ни голода, ни холода, одну тупую сонливость. Как будто окутана голова ватным одеялом и где-то вдалеке гудит, не прекращая, колокол: бум-бум-бум. Хотелось спать, не просыпаясь, зато во сне она часто видела то горку горячих блинов, политую маслом и сметаной, то кастрюлю с гречневой кашей, которая пригорала на шипящем примусе.
Подъем на поверку был в тягость. Изнуренные зечки, вынося парашу, едва могли взобраться обратно в вагон. Уже несколько дней почти не вставала с места Гражоля [2] Бируте. Только на «молебен». Лицо ее, прежде такое цветущее, осунулось и стало прозрачным, под глазами разлилась нездоровая синева. Волосы, про которые Космополитка сказала: «Роскошь, цвета золота и серебра» свалялись войлоком. Начальник конвоя, оглядывая всех на «молебне» и, стараясь придать своему простому, деревенскому лицу зверское выражение, чуть пристальнее задержал свой взгляд на Бируте и что-то похожее на человеческое чувство, искорка сострадания что ли, промелькнула в его глазах.
2
Гражоля — искажен. от гражу — красивая (литовск.).
— Скоро Воркута, — сказал он, будто бы обращаясь к ней одной.
Конвой, хотя и поменялся в Котласе, тоже устал и вяло покрикивал, больше для вида, и уже совсем перестал дубасить стены кувалдой.
— Еще пяток деньков, и ножки
— Я чувствую, что впадаю в анабиоз, прошу не беспокоить, — сказала Света и покрепче завернулась с головой в тонкое байковое одеяло.
И вот однажды, когда потерян был счет холодным, тусклым дням, не последовало утреннего «молебна», никто не слышал, как тихо остановился состав.
— Приехали, — объявила Манька Лошадь и стала расчесывать спутанные космы.
Зашевелились, загомонили зечки — откуда силы взялись? Встали в очередь на парашу, бросились собирать пожитки. Наконец-то желанная!
Выгружались ночью, должно быть, или на рассвете, которого не было, и строились вдоль вагона. В морозном воздухе, как в бане, клубился клочьями пар от сотен дышащих глоток. Прожектора, шныряя взад и вперед по колонне, слепили до рези в глазах. Яростный лай овчарок и брань конвоиров оглушали, не давая сообразить, что требовали эти полушубки, вооруженные автоматами и собаками.
— Что они все так кричат? — спросила Надя у Лысой, стоявшей рядом в одной пятерке.
— Стращают! Побегов боятся!
— Побегов! Господи, да кому ж в голову взбредет на свою смерть бежать!
Стояли долго, и казалось, стоянию конца не будет. От пронизывающего холода, а может быть, от свежего воздуха ноги не желали держать, хотелось сесть прямо на снег.
«Мозги в голове промерзнут», — подумала Надя и сильно помотала головой. И тотчас все завертелось, закружилось и поплыло вместе с ней. Она пошатнулась и упала б, если б можно было упасть. Но рядом стояла Лысая и Света, сзади и спереди тоже зечки.
— Держись, я сама едва стою, — услышала она над ухом голос Лысой.
— Эй! Очнись! — больно толкнули ее в спину. Она обернулась.
— Держись, тут все доходяги. Завалишь всех, — сказала Манька. — Нам еще повезло, выгружались последними, а первые совсем дошли!
— Слушать мою команду! — раздалось впереди. — Разобраться пятерками! — Направляющий, шире шаг! Прекратить разговоры!
— Ну да, разговоры мешают считать, знаем только до десяти, — донеслось из рядов сзади.
Еще раз пробежали с двух сторон с собаками, и конвоиры, отсчитывая пятерки, стали пропускать колонну вперед. Наконец двинулись. Идти было недалеко. Почти рядом, за платформой, замелькали вышки с паутиной колючей проволоки, опушенной блестками снега. На этот раз повезло первым, их первыми пропустили через вахту в зону пересылки. Пришлось еще постоять, померзнуть. Зато в вонючем бараке было тепло! Так тепло, что сразу заломило руки и ноги, заполыхали огнем щеки и нос. Отогрелись.
Вошла здоровенная бабища и скомандовала:
— Кто прибыл с этапа, в баню давайте!
Пораскидали по нарам вещи и стали толпиться к двери. В баню хотелось всем. Бабища отсчитала человек 30–35 прибывших и отделила.
— Остальные во вторую очередь. Айда, пошли!
Тут она увидела Маньку Лошадь и радостно воскликнула:
— Эй, Манюня! Ты ли это? Опять к нам, а?
— Куда же, мне от тебя! — ответила Манька без особой радости в голосе и криво усмехнулась.
— После бани зайди ко мне! — И, угадав причину Манькиной сдержанности, подбодрила ее: — Нечтенко, корешок, устроимся!