История одной зечки и других з/к, з/к, а также некоторых вольняшек
Шрифт:
— Япошки? Еще бы! Мы в школе даже песню про них пели:
Японцы-самураи
Мечтали до Урала… — пропела Надя.
— Вот те самые…
И в тот вечер, пока резали хлеб, она узнала о людях-торпедах, о камикадзе, которых так боялись союзники, и, слушая об этих диковинных людях, прониклась уважением к их граничащей с безумием храбрости, фанатичной преданности своей Родине, но, к сожалению, образы этих храбрецов, которые возникали в ее воображении, никак не увязывались с тщедушным заморышем, Фомкой. «Расспрошу поподробнее ребят, они-то знают, — решила Надя и в следующий свой заезд на пекарню, ожидая, как всегда, выпечку, пристала к Мансуру, а он не заставил себя долго упрашивать.
История Фомки была удивительной. Оказывается, Фомка был выловлен американским эсминцем, тем самым, который должен был торпедировать. Его торпеда проскочила буквально в сантиметре от носа эсминца. Расчет был сделан правильно, но командир корабля чудом замедлил ход, и, не успев опомниться, Фомка очутился в плену. По правилам, каитен или камикадзе не могут быть пленены, честь обязывает сделать харакири, но бедолага был так ошарашен неудачей, что не успел прийти в себя, как был обезоружен и поднят на борт корабля. До выяснения его отправили куда-то, куда — он сам не знал, потому что говорил только по-японски, по дороге бежал и попал к нам. Где-то далеко в Японии у ворот своего дома стояла его невеста и красным крестиком вышивала платочек, и все проходящие мимо девушки, у которых женихи и возлюбленные были на войне, ставили ей на платочек свой красный крестик. Таков был обычай. По каким казенным местам скитался потом Фомка, без каких-либо удостоверений своей личности, он и сам не знал, пока хоть немного не выучил русский язык. Очутился в Воркуте как спецконтингент «иностранного происхождения» до окончания военных действий без права выезда, когда же эти действия закончились и в комендатуре ему объявили, что может хлопотать о возвращении домой, Фомка был женат на комячке из Инты и оказался нежнейшим мужем, до смерти влюбленным в свою жену Катю. Наверное, Катя тоже любила своего «китайца», потому что не любить его просто было невозможно. Так и застрял Фомка в пекарне, ничуть не жалея о случившемся и радуясь жизни. Впрочем, однажды он сказал по секрету Мансуру, что домой ему возвращаться нельзя. Он числился погибшим каитен за императора, и, если вдруг явится домой, семья его будет опозорена на веки веков, а друзья принудят умереть. А умирать ему совершенно ни к чему, потому как он скоро будет папой.
— И счастлив, что не умер, все же жить лучше… — сказал Мансур, а потом, подумав, добавил. — Ты там не очень трепись. Я ведь по секрету тебе, он не любит болтать о себе.
Конец февраля на Севере очень снежный. День и ночь метет сухая, колючая поземка, а подчас переходит в настоящую пургу. Из-за снежных завалов и переметов подвоз из города муки в пекарню часто запаздывал. Не успевала маленькая пекарня ко времени обслуживать хлебом кроме лагпункта еще и гарнизон с 6-й шахтой. Каждый раз Надя волновалась, что не успеет развесить хлеб на пайки к подъему для утренней смены, когда приходилось подолгу ждать выпечки. Как ни наловчилась она управляться, все же каждая минута была на счету.
ЗУБСТАНТИВ
Как-то, подъезжая с хлебом к вахте, Надя увидела толпу женщин, сбившихся в кучку от холода. «Этап! В нашем полку прибыло», — подумала она, и пока дежурняк открывал ворота для ее возка, она рассматривала новеньких. Разные. Несколько пожилых, а есть совсем-совсем молодые, почти девочки. Лицо одной показалось ей знакомым. Она присмотрелась повнимательней. Конечно! Женщина с серым платком поверх ушанки была ей знакома! Та тоже посмотрела на Надю, и лицо ее, уныло-безразличное, вдруг оживилось.
— Михайлова! — крикнула она.
— Разговорчики в строю! — заорал сопровождавший их конвоир.
В этот момент ворота распахнулись настежь, и Ночка дернула поспешно возок, словно чувствовала окончание своего рабочего дня. «Кто это, кто это может быть?» — напрягая память, старалась вспомнить Надя. «Она меня знает, и знает по фамилии. Обязательно надо отыскать ее, а вдруг это?..»
Утром, подавая хлеб в окно раздатки, она опрашивала всех бригадиров: «Есть ли новенькие?»
— Пока еще не знаем, но будут, пришел большой этап с пересылки. Одни наши.
«Наши» — это политические.
Вольтраут совсем не разделяла Надиного волнения.
— Вы же ее сюда потащите, не так; ли?
— Что ж нам на улице мерзнуть?
Немка поджала губы, сделала «каменную лису» и только напомнила:
— Вы забыли, посторонним вход сюда запрещен!
— А я плевать хотела! — запальчиво воскликнула Надя.
— Зашагаете на общие, — просто сказала немка и очень охладила Надин пыл.
— Ну и ладно! Я сама схожу к ней, — решила она.
— Хождение из барака в барак, кроме как по делу, запрещено тоже.
— Найду дело!
Валя с постной мордой пожала плечами:
— Когда? Вам на репетицию нет времени ходить, не то что по баракам.
И все же Надя нашла свою знакомую. Получив ведомость на хлеб, она увидела, что бригада из бучильного цеха увеличилась на 8 человек. Пробежав глазами список, она нашла знакомую фамилию: «Машкевич Мария Наумовна».
— Зубстантив! Моя немка! — завопила вне себя от радости Надя.
Вольтраут недовольно покосилась.
— Учительница моя!
Надя с нетерпением дождалась бригадира, Машу Бутенко, в чьей бригаде оказалась «Зубстантив».
— Маша, дорогая, моя школьная учительница к тебе в бригаду попала, новенькая! Машкевич, тезка твоя, скажи ей, пусть придет после работы!
— Скажу, — пообещала Маша, — коли жива будет, придет.
— Ты, Маш, ее где полегче поставь! Она ведь физически не работала.
— Ха! Полегче! В бучилке легкого нет, хорошо, еще не в гофманку…
«Как бы ей помочь? Что придумать? Попросить Мымру в КВЧ, она добрая. Господи! Что сталось с бедной Зубстантив! Какая была властная и строгая учительница. Куда все девалось? Из телогрейки клочья ваты торчат, драный платок повязан на облезлую ушанку, засаленные ватные штаны, валенки 10-го срока. Здесь в таком одеянии ходят только баптистки-отказницы. За что ее?»
Посадить Зубстантив по политической казалось несуразным: она, как помнилось, не воевала, а значит, в плену не была; что касается разговоров, то, как говорит Вольтраут, была «святее самого папы Римского».
Однако Зубстантив после работы не пришла, и на следующий день тоже. Маша Бутенко за хлебом прислала свою помощницу, западнячку Рузю.
— Как там новенькая? — спросила Надя.
— Котора? Их много у нас.
— Высокая такая, Машкевич?
— А… Машка! Лежит на нарах влежку до самого подъему.
— Чего так?
— Так ведь бригада на выгрузке робит, а они новые, только с этапу, кто газом, поморился, кто руки пожег.
— Что же бригадир ваш, или не знает, что новеньких нельзя на тяжелую работу ставить? — закричала Надя.
— Бригадир наш сама за двоих вкалывает, работать некому: половина бригады освобожденные, — сердито сказала Рузя, схватила свой ящик с пайками и ушла.
Срочно надо было что-то делать.
«Она не выдержит! Ни за что не выдержит! Да и можно ли? Шутка сказать — цех обжига, выгрузка!