История одной зечки и других з/к, з/к, а также некоторых вольняшек
Шрифт:
— Читали Гете?
— В опере Гуно «Фауст».
Часто, заготовляя пайки на утро, ночной порой Надя рассказывала немке о своей жизни, вспоминая детство, прошедшие годы. И даже война не казалась ей теперь такой страшной и голодной в сравнении с пересылками и этапом. В сущности, она войну и не видела, только в кино. В те редкие бомбежки, когда отогнанные от столицы немецкие бомбардировщики сбрасывали бомбы где попало, жители прятались в щели, едва заслышав особенный, прерывистый гул немецких самолетов, который даже собаки научились различать. Валя о себе говорила мало, и вообще, по ее рассказам, очутилась она здесь из-за подлого
— Не раньше, чем ваш любимый отец родной в тартарары провалится со всеми своими потрохами!
Надя так опешила, что и ответить не нашлась. Только шепотом произнесла:
— Ну, знаешь!..
— Знаю! Может, долго ждать придется, сама загнусь. Как Бог даст. «Пока травка подрастет, лошадь с голоду помрет!»
Мало-помалу Надя искренне привязалась к своей «немчуре», как она мысленно окрестила Валю, хотя многие черты ее характера не могла понять. Непонятно ей было, когда Валя говорила:
«Действительность далека от книжных бредней. Книжный герой-человек, которого создал писатель, а не Бог, то есть — вымысел. Бог создал людей, а не ангелов, и в жестокой борьбе за существование достигнет успеха самый безнравственный, по книжным понятиям, человек».
— По-твоему получается, не надо быть честным, не надо быть добрым, милосердным к людям, — с сомнением возражала Надя.
— Разумеется, все это для толпы. Человек должен быть свободен, прежде всего свободен в действиях, поступках, решениях.
— Ну, уж нет, — не соглашалась Надя. — Если каждый будет поступать, как ему заблагорассудится, что это будет!
— Нет, не каждый, только высший человек, избранный Богом, остальное — массы, народ, чернь, люмпен, как хочешь назови.
— И этот, избранный, как ты говоришь, кто?
— Тот, кто делает историю.
— Народ делает историю, сказал Толстой.
— Толстой написал прекрасные романы, но как философ он нуль.
Дальше Надя спорить не решалась, хотя и чувствовала — не то говорит немка, что-то шло вразрез с ее понятиями.
На пекарне у нее завязались дружеские отношения с пекарями. Слух о ее успехе в концерте дошел и до пекарни, и в знак расположения пекари иногда пекли ей колобок из поскребышей — остатков, собранных с квашни. Теплый колобок из ржаного теста казался ей тогда вкуснее всего; на свете. Бережно, за пазухой, чтоб не потерять тепла, тащила Надя колобок через вахту, счастливая уже тем, что может угостить свою напарницу. Однако дальше дружбы и колобка расположение пекарей не шло, да и идти не могло. Пекарня хоть и работала без конвоя, все ж пекари были зеки, расконвоированные, кроме заведующего Фомки-китайца, и дорожили своими пропусками, своей пусть каторжной работой, но в тепле, не в забое 6-й шахты. Тяжелый труд изматывал тело, опустошал душу, надежно гасил все другие желания, кроме самых примитивных: поесть, поспать. Фомка, правда, не скупился для своих работяг, но что он мог им дать, кроме лишнего куска хлеба и кружки квасу? Годами не видели зеки простой, немороженой картошки, цинга и авитаминоз свирепствовали по всему Заполярью. Огромные мешки с мукой, замесы вручную и всегда раскаленная, как геенна огненная, печь, съедали
Фомка, заведующий пекарней, — он на вольном поселении. Срок его ссылки давно истек, но он совсем не спешил вернуться в свои края. Здесь он самый главный и очень уважаемый человек. Маленький, худой, в чем душа держится, а душа-то у него огромная, добрая, отзывчивая на редкость. Любили его все, и зеки, и вольняшки. Никто не знал, как его настоящее имя, все звали Фомкой и еще Ходей. На «Ходю» он немного обижался. — Засем Ходя? нет Ходя! Фу-оум я! Фома!
— Всех китайцев Ходями зовут, немцев — Фрицами, евреев — Абрамами, русских — Иванами, грузин — кацошками, — смеялся Мансур.
— А вас как зовут, — спрашивала Надя.
— Нас чучмеками, — охотно отвечал Мансур. — Уши девушки жемчугом завешаны, — говорил он, когда Надя старалась не замечать пошлых шуток и брани, которыми иногда перекидывались пекари.
Однажды серьезно обожглась она в своем первом соприкосновении с мужским полом и теперь относилась с недоверием ко всяким проявлениям внимания к своей особе. Но Фомка в счет не шел, он для нее не имел пола. Безбоязненно брала она его за оба оттопыренных больших уха и целовала в обе щеки в знак благодарности за лепешку или колобок.
Фомка покрывался густым, темным румянцем, и маленькими шажками быстро семенил куда-то вглубь пекарни.
— Все женщины продажны, — шутил Мансур. — Меня вот никто не целует.
— Ты мохнатый и опасный, укусить можешь, — в том же духе отвечала Надя.
— Какой славный китаец, — сказала однажды она. — Повезло вам, ребята, с начальством.
— Откуда ты взяла, что он китаец?
— Все так говорят… Вот и ЧОС наш, тоже…
— Свистит, сам не зная что… — презрительно сплюнул Мишаня.
— Кто же он тогда, если не китаец, и имя у него не русское? Фуом какой-то!
— Японец он, — шепотом произнес Мансур. Японец-каитен. Понятно? — и оглянулся, не слышит ли?
— Кто-кто? — переспросила Надя. — Японец?
— Ка-и-тен, — по слогам произнес Мансур. — Каитен — человек-торпеда.
Надя не поняла, но закивала головой.
— Да-да, — а сама подумала: «Спрошу у немки, та все знает».
«Каитен, каитен», — повторила она про себя несколько раз, чтоб лучше запомнить, и этим же вечером спросила:
— Валь, послушай! Ты знаешь, что такое каитен — человек-торпеда?
— Каитен? — Немка с изумлением воззрилась на Надю. — Где это ты слово такое слышала?
— Слышала, — уклонилась Надя.
— А где, от кого?
— У тебя на бороде, — пропела Надя, решив, что поинтригует Валю.
Но хитрая Вольтраут тотчас изменила тон. Ей очень хотелось узнать, с кем ведет подобные разговоры ее напарница. Она была уверена, простушка все равно не выдержит, проговорится.
— Ты слышала когда-нибудь о самураях?