История одной зечки и других з/к, з/к, а также некоторых вольняшек
Шрифт:
— Читали Гете?
— В опере Гуно «Фауст».
Часто, заготовляя пайки на утро, ночной порой Надя рассказывала немке о своей жизни, вспоминая детство, прошедшие годы. И даже война не казалась ей теперь такой страшной и голодной в сравнении с пересылками и этапом. В сущности, она войну и не видела, только в кино. В те редкие бомбежки, когда отогнанные от столицы немецкие бомбардировщики сбрасывали бомбы где попало, жители прятались в щели, едва заслышав особенный, прерывистый гул немецких самолетов, который даже собаки научились различать. Валя о себе говорила мало, и вообще, по ее рассказам, очутилась она здесь из-за подлого предательства. Родных у нее не было, хлопотать некому, а срок, страшно подумать, 25 лет! Надя, как могла, утешала ее, уверяя, что такого быть не может, чтоб весь срок… Немка слушала ее горячие уверения, и лицо ее принимало выражение «каменной лисы», но однажды не вытерпела и презрительно сказала:
— Не раньше, чем ваш любимый отец родной в тартарары провалится со всеми своими потрохами!
Надя так опешила, что и ответить не нашлась. Только шепотом произнесла:
— Ну, знаешь!..
— Знаю! Может, долго ждать придется, сама загнусь. Как Бог даст. «Пока травка подрастет, лошадь с голоду помрет!»
Мало-помалу Надя искренне привязалась к своей «немчуре», как она мысленно окрестила Валю, хотя многие черты ее характера не могла понять. Непонятно ей было, когда Валя говорила:
«Действительность далека от книжных бредней. Книжный герой-человек, которого создал писатель, а не Бог, то есть — вымысел. Бог создал людей, а не ангелов, и в жестокой борьбе за существование достигнет успеха самый безнравственный, по книжным понятиям, человек».
— По-твоему получается, не надо быть честным, не надо быть добрым, милосердным к людям, — с сомнением возражала Надя.
— Разумеется, все это для толпы. Человек должен быть свободен, прежде всего свободен в действиях, поступках, решениях.
— Ну, уж нет, — не соглашалась Надя. — Если каждый будет поступать, как ему заблагорассудится, что это будет!
— Нет, не каждый, только высший человек, избранный Богом, остальное — массы, народ, чернь, люмпен, как хочешь назови.
— И этот, избранный, как ты говоришь, кто?
— Тот, кто делает историю.
— Народ делает историю, сказал Толстой.
— Толстой написал прекрасные романы, но как философ он нуль.
Дальше Надя спорить не решалась, хотя и чувствовала — не то говорит немка, что-то шло вразрез с ее понятиями.
На пекарне у нее завязались дружеские отношения с пекарями. Слух о ее успехе в концерте дошел и до пекарни, и в знак расположения пекари иногда пекли ей колобок из поскребышей — остатков, собранных с квашни. Теплый колобок из ржаного теста казался ей тогда вкуснее всего; на свете. Бережно, за пазухой, чтоб не потерять тепла, тащила Надя колобок через вахту, счастливая уже тем, что может угостить свою напарницу. Однако дальше дружбы и колобка расположение пекарей не шло, да и идти не могло. Пекарня хоть и работала без конвоя, все ж пекари были зеки, расконвоированные, кроме заведующего Фомки-китайца, и дорожили своими пропусками, своей пусть каторжной работой, но в тепле, не в забое 6-й шахты. Тяжелый труд изматывал тело, опустошал душу, надежно гасил все другие желания, кроме самых примитивных: поесть, поспать. Фомка, правда, не скупился для своих работяг, но что он мог им дать, кроме лишнего куска хлеба и кружки квасу? Годами не видели зеки простой, немороженой картошки, цинга и авитаминоз свирепствовали по всему Заполярью. Огромные мешки с мукой, замесы вручную и всегда раскаленная, как геенна огненная, печь, съедали без остатка все силы, даже у такого богатыря, как Мансур. Вдвоем с Мишаней им приходилось ежедневно разгружать неподъемные мешки с мукой, вдвоем заменяя целую бригаду. Мансур, как знала Надя, был откуда-то из Средней Азии. Надю называл «сестренкой». Видно, ее темные большие глаза напоминали ему прекрасных девушек его родины, а может быть, ее возраст, ей все еще было 19 лет. Мишаня, парень тульский, откуда-то, где тоже есть шахты. Забрали его прямо со свадьбы, и осталась дома молодая ни жена, ни невеста, но он свято верил, что его ждут. На будущий год ему освобождаться, и, как говорил Мансур, он «уже одной ногой за вахтой».
Фомка, заведующий пекарней, — он на вольном поселении. Срок его ссылки давно истек, но он совсем не спешил вернуться в свои края. Здесь он самый главный и очень уважаемый человек. Маленький, худой, в чем душа держится, а душа-то у него огромная, добрая, отзывчивая на редкость. Любили его все, и зеки, и вольняшки. Никто не знал, как его настоящее имя, все звали Фомкой и еще Ходей. На «Ходю» он немного обижался. — Засем Ходя? нет Ходя! Фу-оум я! Фома!
— Всех китайцев Ходями зовут, немцев — Фрицами, евреев — Абрамами, русских — Иванами, грузин — кацошками, — смеялся Мансур.
— А вас как зовут, — спрашивала Надя.
— Нас чучмеками, — охотно отвечал Мансур. — Уши девушки жемчугом завешаны, — говорил он, когда Надя старалась не замечать пошлых шуток и брани, которыми иногда перекидывались пекари.
Однажды серьезно обожглась она в своем первом соприкосновении с мужским полом и теперь относилась с недоверием ко всяким проявлениям внимания к своей особе. Но Фомка в счет не шел, он для нее не имел пола. Безбоязненно брала она его за оба оттопыренных больших уха и целовала в обе щеки в знак благодарности за лепешку или колобок.
Фомка покрывался густым, темным румянцем, и маленькими шажками быстро семенил куда-то вглубь пекарни.
— Все женщины продажны, — шутил Мансур. — Меня вот никто не целует.
— Ты мохнатый и опасный, укусить можешь, — в том же духе отвечала Надя.
— Какой славный китаец, — сказала однажды она. — Повезло вам, ребята, с начальством.
— Откуда ты взяла, что он китаец?
— Все так говорят… Вот и ЧОС наш, тоже…
— Свистит, сам не зная что… — презрительно сплюнул Мишаня.
— Кто же он тогда, если не китаец, и имя у него не русское? Фуом какой-то!
— Японец он, — шепотом произнес Мансур. Японец-каитен. Понятно? — и оглянулся, не слышит ли?
— Кто-кто? — переспросила Надя. — Японец?
— Ка-и-тен, — по слогам произнес Мансур. — Каитен — человек-торпеда.
Надя не поняла, но закивала головой.
— Да-да, — а сама подумала: «Спрошу у немки, та все знает».
«Каитен, каитен», — повторила она про себя несколько раз, чтоб лучше запомнить, и этим же вечером спросила:
— Валь, послушай! Ты знаешь, что такое каитен — человек-торпеда?
— Каитен? — Немка с изумлением воззрилась на Надю. — Где это ты слово такое слышала?
— Слышала, — уклонилась Надя.
— А где, от кого?
— У тебя на бороде, — пропела Надя, решив, что поинтригует Валю.
Но хитрая Вольтраут тотчас изменила тон. Ей очень хотелось узнать, с кем ведет подобные разговоры ее напарница. Она была уверена, простушка все равно не выдержит, проговорится.
— Ты слышала когда-нибудь о самураях?