История одной зечки и других з/к, з/к, а также некоторых вольняшек
Шрифт:
Капитан с ее формуляром в руке прошел с ней на вахту.
— Посиди здесь, я документы оформлю, — и дежурному сержанту по вахте: — Пусть здесь побудет, присмотри! — приказал.
В маленькой прокуренной вахтерской было тепло.
— Сядь здесь! — указал ей на лавку молодой вахтер со строгими глазами и злым ртом. — Да не очень пыли, своей грязи хватает, — добавил он, увидев, что Надя сняла с головы платок.
На вахту зашли две молодые женщины, обе в полушубках с лычками сержантов, покосились на Надю. Вахтер набросился на них с бранью:
— Опять опаздываете! Бригады на подходе. Я, что ль, за вас принимать должен!
— Успеется, не ори, не убегут, все туточки будут, — огрызнулась одна, что постарше, и обе не спеша вышли к воротам. Бешено залаяли собаки, и к вахте подошла колонна женщин в сопровождении конвоиров. Все, как одна, были одеты в бушлаты поверх телогреек, валенки, на головах ушанки или платки. Многие совсем молоденькие и, как показалось Наде, красивые. Вахтер отворил ворота, и женщины в полушубках стали по одной щупать и обыскивать подошедших. Они деловито и усердно заглядывали и выворачивали карманы, лазили руками под телогрейки и платки, с некоторых снимали шапки, а двух заставили скинуть и потрясти валенки. Битых полчаса осматривали и ощупывали, не успели пропустить одних, как уже подходила другая такая же туча людей. Была уже ночь, но множество огней и прожекторов прекрасно освещали зону, помогая обыскивать, щупать, шарить по карманам, хотя ни одна из них ничего на нашла.
— Разобраться по пятеркам, марш в зону! — скомандовал лейтенант и начал считать: — Пять… десять… — пропуская озябших женщин. У ворот толпились военные, все внимательно считали проходящих. Не приведи Бог ошибиться, тогда всю колонну возвращай обратно и начинай считать сначала. То ли ошибка вышла в счете, то ли… а вдруг побег?
— Сколько же людей! — невольно вырвалось у Нади. Сержант обернулся и вскинул голову, словно горд был доверенным ему постом:
— Тебе сидеть приказано, а не глаза таращить!
— За какие же грехи столько людей мучается? — вслух задала себе вопрос она, вспомнив этапы, пересылки и мамок, навсегда засевших в ее памяти.
— За преступления против Советской власти! — злобно сверкнув глазами, ответил вахтер и демонстративно повернулся спиной. Не положено с з/к говорить.
Капитан долго не возвращался, и Надя, привалившись спиной к горячей печке, пригрелась и задремала. И враз увидела отца и Алешку. Они идут берегом Малаховского озера, как в тот выходной день, последний, перед войной. У Алешки удочка и небольшое ведерко. «Для лягушек», — дразнит его отец, все знают, что никакой рыбы Алешка не словит, но удочка берется для важности. Солидно идти с удочкой! Всем им очень хорошо и радостно. Солнышко печет из всех сил, и его тепло Надя чувствует на своих плечах и спине.
— Сгоришь, — говорит отец не своим голосом.
— Нет, мне хорошо, — ответила Надя и вдруг сообразила» что это вовсе не отец.
Перед ней стоял капитан.
— Подымайся! Пойдешь на место, — строго приказал он.
ХЛЕБОРЕЗКА
Есть многое на свете,
Друг Горацио
Чего не снилось нашим мудрецам.
Крошечный домик, сложенный из старых шпал, похожий на сказочную избушку на курьих ножках, и значился хлеборезкой. На крыльце Надя споткнулась и чуть не упала, — доска ступени оказалась неприбитой, ржавый гвоздь торчал на целый вершок.
«Плохой признак споткнуться, входя в дом. Отощала, ноги не держат», подумала она. По двери словно ногами колотили. Клеенчатая обивка прорвалась по низу, и оттуда грязными клочьями висела не то вата, не то пакля. Дверь вела в такой же крошечный тамбурок (без тамбура на Севере нельзя), а уже из него — дверь в хлеборезку с полками для хлеба и столом для резки. Прямо над столом — небольшое окошко для подачи лотков с хлебом из хлеборезки в тамбур. Вход в хлеборезку посторонним категорически запрещен, пояснил капитан. Называть его надо было гражданин начальник ЧОС (часть общего снабжения). Надя мысленно улыбнулась, вспомнив безобразную песню, что пела Пионерка про ЧОС в голове и УРЧ в животе (УРЧ — учетно-распределительная часть). Внутри домик, как и снаружи, выглядел довольно неопрятным. Стены давно не беленые, штукатурка кое-где обвалилась, пол затоптан и давно не мыт. В дальнем углу помещалась большая печь. Дощатая перегородка отделяла затоп печки от самой хлеборезки, образуя как бы закуток, где стоял прибитый к перегородке топчан с матрацем, набитым сеном, и столик на одной ноге, тоже приколоченный к стене. Там Наде надлежало спать. Въедливо и скрупулезно гражданин начальник ЧОС долго объяснял Наде ее обязанности, которых оказалось немало. Каждое утро к 5-ти часам утра, к подъему, она должна была нарезать хлеб на пайки для утренней смены и к 9-ти утра для смены, работавшей в ночь. Все пайки должны быть заготовлены соответственно реестру, который поступал из бухгалтерии и обозначал количество паек и их вес. На тяжелых работах кирпичного завода (гофманки, горячие цеха) — 700 г, работяги за выполнение нормы — 600 г, доходяги и в зоне — 500 г, штрафные — 300 г. Кроме того, раз в месяц развесить по 200 г сахарный песок. Каждая бригада должна получить свой лоток с хлебом до завтрака. После раздачи полки и лотки, где лежал хлеб, тщательно мылись и скреблись стеклом или, судя по запущенному помещению, должны были быть вымыты и вычищены. Когда же все было приведено в надлежащий порядок, нужно было вычистить печь, да так, чтоб вставить часть горящего угля, выбрав только шлак, и заново засыпать углем. Потом ждать привоза хлеба, чтоб опять начать все сначала. Капитан посоветовал начинать резать хлеб с вечера, иначе можно не успеть к подъему. Ведь каждую пайку надобно точно взвесить, а довесок, который обязательно окажется, посадить на лучину и воткнуть в хлеб. И не дай Бог, чтоб грамма не хватило или был лишний! Снабженец выразительно выкатил глаза и предупредил:
— Смотри! Сам буду проверять, если что…
В первый же день Надя сама осталась без хлеба: не хватило. Смахнула со стола крошки на ладонь и съела. Спасибо, в столовой раздатчица Люся Тупицына не поскупилась на овсянку. На следующий раз остался лишний кусок граммов в 25, не больше. Перепуганная Надя поспешила проглотить его, как только захлопнулось окошко за последним бригадиром. Каждую ночь, а иной раз по два раза в ночь являлось в хлеборезку дежурившее лагерное начальство, брали из лотков приготовленные к раздаче пайки, взвешивали, бросая на весы, проверяли чистоту полок, лотков и все, к чему можно было придраться. Начальник режима, пожилой, с нездоровым испитым лицом, вдобавок ко всему доставал чистый носовой платок и проводил им по полкам, в поисках пыли, но, не обнаружив никаких огрехов, говорил, направляясь к двери:
— Ничего, ничего, старайся, старайся!
Надя не могла отказать себе в удовольствии злорадно показать язык его спине. Были и огорчения. Пальцы ее рук в первую же неделю покрылись кровавыми волдырями, и, несмотря на великую усталость, заснуть от боли в руках и пояснице она не могла. Превозмогая боль, с трудом поднималась и резала свои пайки до полного отупения. Со временем волдыри затвердели и стали мозолями, жесткими и твердыми, как подошва у страуса. Если это не был каторжный труд, то, во всяком случае, очень тяжелый. Казалось ей тогда по наивности или по глупости, что она сама выбрала свою участь, дав согласие работать в хлеборезке, но довольно скоро убедилась, что это не так. Капитан ЧОС, начальник снабжения этого лагпункта, приехал на пересылку именно за бытовичкой-малосрочницей для работы в лагере особого режима, которые по личному указанию товарища Берия только начали образовываться в Воркуте. Так называемые спецлагеря имели каждый свое кодовое название. Воркутинский назывался почему-то Речлаг, должно быть от речки Воркуты, по берегам которой разбросаны были многие лагпункты. С осени 50-го года речлаговцам вменили обязательное ношение номеров на шапке, на спине платья, телогрейки или бушлата, смотря по сезону, а также на подоле юбки или платья и на штанине. Кроме номера нужно было носить на рукаве знак Речлага, небольшой, чуть меньше чайного блюдца, кружок с буквой «Р» внутри кружка, намалеванного по трафарету белой масляной краской. Несмотря на особенно строгий режим, как, например, запирание бараков после отбоя, переписка только с родными два раза в год, без зачетов и расконвоирования и еще кое-какие строгости, такие лагеря имели и свои преимущества. Во-первых, там не содержались уголовники. (Политических стало такое множество, что они могли разложить уголовников, как сказал капитан, «обратить в свою веру», что было опасно). Те посылки, которые зечки получали от родных и близких, съедались не наглыми блатнячками, а самими. Во-вторых, разделены были лагпункты на женские и мужские, что было тоже хорошо. Не было семейных трагедий, а детприюты не получали пополнения. На что могла рассчитывать женщина-каторжанка или заключенная со сроком 10–15, 20–25 лет? Могла ли надеяться увидеть дитя свое? Было это вполне по-человечески в том нечеловеческом мире. И, конечно же, совершенно другое общество. Интеллигентные и простые, аристократки и крестьянки, русские, украинки, белоруски, литовки, немки, латышки, эстонки, еврейки, польки, венгерки, румынки, молдаванки, грузинки, армянки — словом, полный Интернационал, «Ноев ковчег — каждой твари по паре», как сказала бы тетя Маня. И еще другие всякие нации, о которых Надя и слыхом не слыхивала, что такие есть на белом свете. В бараках не слышно матерщины, можно спокойно заснуть, не тревожась, что из подголовья уволокут последнее.
Со временем, когда Надя наловчилась быстро управляться с хлебом и хлеборезка не казалась такой трудной, она вспоминала этап и пересылку как кошмарный сон. На первых порах хлеб ей привозили, но в конце ноября женщина-возчик, тоже бытовичка, освободилась, и Наде предстояло ездить за хлебом на пекарню самой, с конвоем. Любопытно было выбраться за зону, интересно посмотреть, хоть в это время смотреть особо нечего. Далеко вокруг, куда ни кинь взгляд, все снег да снег, голая равнина, а может, и не равнина, да только под снегом все, лишь вдали где-то на горизонте протянулись цепочкой горы. Урал. Бежать некуда. Убежишь — замерзнешь. Кое-кому, может, это и лучше, чем 20 лет по зонам мотаться, но Наде мысль бежать, замерзнуть, быть убитой во время побега и в голову не приходила. Убежишь, а куда денешься? Без денег и паспорта кому нужна? Молодые, красивые женщины, ничем не хуже ее, Нади Михайловой, терпеливо работали и жили, даже смеялись и шутили, значит, надеялись на что-то. Вот только на что? Зачетов политическим не было, амнистий тоже. Если только на скорый конец света, но в Бога Надя не верила, пионеркой была, Библию не читала, не учат этому в школе» наоборот, «религия — опиум для народа», — учил Ленин.
Теперь каждый день к 3 часам дня к вахте приводили лошадь, и она в сопровождении конвоира, кривоногого малыша, чуть повыше Надиного плеча, отправлялась на пекарню. Некая злоязычная зечка прозвала малыша «Пятницей», «за высокий уровень интеллекта», — прозвище прилипло намертво, и бедняга с ее легкой руки служил предметом всяческих насмешек не только в зоне, но даже в казарме.
Не без душевного трепета отправилась Надя в первый раз на пекарню в сопровождении Пятницы. Она уже знала, что там работают четверо бесконвойных мужчин, и приготовилась отразить любое поползновение на свою честь, не рассчитывая на свой конвой, как на защиту. К счастью, никто на нее не посягнул и даже не обратил внимания. Отстроенная в те времена, когда на Кирпичном содержались пленные немцы, пекарня с тех пор пришла в упадок. Закопченная, высокая труба, крыша, увешанная вереницей грязно-серых гигантских сосулек, и два маленьких грязных окна выглядели черным пятном на фоне сверкающих снегов при свете прожектора на столбе и лампочки над крыльцом. Лошадь, зная хорошо дорогу, сама подошла к крыльцу и остановилась.