История одной жизни

Ромм Элла

государстве (Молдавия тогда входила в состав Румынии). Ему ответили, что он эксплуатировал и грабил крестьян, а также был лейтенантом румынской армии. Вначале папа подписывать обвинение отказался, но его припугнули пытками, сказали, что если он не подпишет, то ему загонят иголки под ногти. Эту жуткую правду мне рассказал отец, и даже мама не знала, что он пережил подобное. В Бутырской тюрьме он, случайно увидев своего среднего брата, понял, что донос лишил свободы и Давида.

Папа и дядя Давид были осуждены на 8 лет. Их отправили на Север, в город Верхотурье, где морозы достигали 60 градусов.

Вначале, как мне рассказывал

отец, он выполнял самые трудные работы наравне со всеми заключенными (лагерь перешел на производство лыж для солдат). Заметив организаторские способности отца и учитывая его профессию, лагерное начальство перевело его в контору, где он исполнял роль учетчика. Начальником зоны был генерал, очень свирепый, но и на редкость справедливый. По истечении четвертого года он вызвал к себе отца и сказал, что намерен его спасти, так как он здесь не выживет, учитывая плохое здоровье и неспособность к тяжелому физическому труду. Он отправил его на прием к врачу. Папа посетил врача и получил от него шелковую нитку, которую надо было выкурить в самокрутке накануне врачебной комиссии из Москвы. Эта комиссия приезжала один раз в год и была единственной надеждой на досрочное освобождение по болезни. Врач предупредил, что отец почувствует сильнейшее сердцебиение после курения, но надо потерпеть. Сделав так, как велел доктор, папа пришел на комиссию, которая состояла из 5 известных в то время профессоров-терапевтов. Один из них послушал папу, потом переговорил с остальными, и папе сообщили, что состояние его здоровья больше не позволяет ему находиться в лагере и он будет освобожден.

Когда я думаю о чудесах, которые сопровождали нашу семью на протяжении 5 лет войны, то мне кажется, что какая-то сверхъестественная сила спасла моего отца и дядю Давида. Кто знает, что бы произошло с ними, не попади они в Сибирь. Арест по политической статье увел их и от войны, и от истребления, так как по мере наступления немцев, уголовников, в отличие от политических, расстреливали прямо в тюрьмах.

В 1944 году папа прислал нам телеграмму и сообщил, что скоро приедет, так как освобожден досрочно. Мы жили в отдаленном селе Возвышенского зерносовхоза, в Северном Казахстане. Мама вместе с другими женщинами пасла скот, доила коров, возила воду, а я ей помогал перелопачивать зерно, а также работал прицепщиком на тракторе, возил горючие материалы на быках.

Однажды, после получения известия от папы, мы с мамой работали в поле. Я увидел силуэт человека, спускающегося в село с горы, и совершенно интуитивно воскликнул: «Папа идет!» Женщины переглянулись и сказали: «Нюра, мабуть, цэ твий мужык идэ?» Через несколько минут мама крикнула: «Лева!» – и я побежал к отцу. Так состоялась наша встреча после долгого ожидания и неизвестности.

Гимназия

В гимназии я проучился один год. Помню, что пришел с отцом и сдал экзамен по математике, решив довольно простую задачу, а также прочитал стихотворение Михая Эминеску. Отец уплатил нужную сумму, и я стал гимназистом. Мне сшили форму с номерным знаком на левом плече, кажется, 47 номер. На голове я носил фуражку. На кокарде ее красовались буквы “МЭ”, так как гимназия носила имя румынского поэта Михая Эминеску.

В Кишиневе было много гимназий и лицеев, отдельно мужских и женских. Мужские гимназии обычно носили имена поэтов: Богдана Хаждеу, Александра Донича, а женские зачастую – имена принцесс: принцессы Марии, принцессы Дадиани. Двоюродные сестры Рая и Галя при финансовой поддержке моего отца поступили в гимназию, которая была связана с именем генерала Бертелота. В этой гимназии обучение шло на французском языке.

В румынских школах процветала палочная дисциплина, аккуратизм, борьба за каллиграфический почерк. Клякса в домашнем задании приводила к наказанию. В углу класса располагалась куча кочанов кукурузы. Там на коленях стояли провинившиеся ученики. В ходу была также линейка, которая приводилась в действие по любому заслуженному поводу.

Однажды, после проверки домашнего задания, учитель румынского языка Урсулеску велел мне привести родителей. Пришла мама, и учитель показал ей кляксу на одной из страниц моей тетради. Затем он вынул из секретера чистую толстую тетрадь и в виде наказания велел исписать ее текстом испорченной страницы. Мама не отходила от меня несколько вечеров, подавая какао, чтобы я не уснул и выполнил задание к сроку. Наконец, я вручил вымученную тетрадь расплывающемуся в улыбке господину Урсулеску.

Ежедневно по приходу в школу нас проверяли на чистоту: осматривали шею, воротнички, ногти и обязательное наличие двух платков: для глаз и носа. Так воспитывали гимназистов.

Помню, как на первый урок французского языка вошел грузный мужчина. Все встали, и мсье Друэ задал вопрос по-французски. Класс замер, не понимая вопроса, но на помощь тут же пришли ученики, которые изучали французский язык со своими гувернантками. С этого момента и до конца учебы мы, не знавшие ни одного слова по-французски, и он, не знавший ни одного слова по-румынски, прекрасно общались. В результате этого общения я легко освоил французский. До сих пор могу прочитать отрывок из басни Лафонтена «Ворона и сыр».

Папа любил покупать мне книги, в особенности романы Жюля Верна, поэтому на сегодняшний день я, возможно, рекордсмен по количеству прочитанных книг этого автора. За короткий период обучения в советской школе я полюбил произведения Аркадия Гайдара, которые брал в городской библиотеке. Русский язык я знал с детства, и учиться мне было легко.

Начало эвакуации

Наступил 1941 год. Мы проснулись рано утром 22 июня из-за того, что стекла дребезжали от разрывов бомб на бульваре. Я помню низко летящие немецкие самолеты с крестами на фюзеляжах, издающие свирепый устрашающий гул. От самолетов отрывались черные точки бомб. Испугавшись, я крикнул бабушке Цейтл: «Молись Богу!»

Должен заметить, что после ареста отца весной к нам подселяли советских военных. Сначала это был капитан медицинской службы, человек низкого роста, среднего возраста, ничем не примечательный. Он тихо входил через парадную дверь и ложился спать, не общаясь с нами. После него у нас проживал летчик по фамилии Шрамко, к которому из деревни приехала жена. Летчик был краснощекий, подстриженный под «бобрик», тоже ничем не примечательный. Все разговоры супругов велись вокруг еды и нарядов. Помню, как его жена пошла гулять в ночной рубашке, несмотря на замечание мамы, что это не платье.

Еще помню: во дворе жил замминистра Молдавской ССР, и я был влюблен в его дочь Юлю. Нам было по 12-13 лет.

Приход советской власти отбросил всех учеников назад, якобы для изучения русского языка, хотя практически все говорили по-русски. Таким образом, я стал ходить в советскую школу, в пятый класс вместо шестого. Школой руководил директор, Георгий Захарович, фамилию которого я, к сожалению, не помню. Ему дважды было суждено сыграть решающую роль в нашем эвакуационном спасении.