История Оливера
Шрифт:
– Может быть. Поначалу да. Но в основном злился на самого себя. За все то, что должен был сделать, пока она была жива, – ответил я.
Снова повисла пауза. Потом доктор Лондон продолжил:
– Например?
Я снова рассказал о своем разрыве с семьей. Как позволил обстоятельствам своей женитьбы на девушке чуточку (совсем!) иного социального уровня превратиться в декларацию собственной независимости. Смотри, чертов Богатенький Папаша, я смог все сам.
Все сам. Только я не думал, что чувствует Дженни. Не только в прямом смысле слова, хотя и это тоже, если вспомнить, как ей хотелось, чтобы я уважал своих родителей. Хуже было
– И просто ради моего высокомерия она была вынуждена пожертвовать массой вещей, – произнес я.
– Вы думаете, она считала, что жертвует ими? – спросил доктор Лондон, вероятно догадываясь, что Дженни не пожаловалась ни разу.
– Доктор, то, что она могла думать, теперь уже не имеет значения.
Он посмотрел на меня. На секунду я испугался, что вот-вот… разрыдаюсь.
– Дженни умерла, а я только теперь понимаю, как эгоистично вел себя.
Снова небольшая пауза.
– Как? – спросил он.
– Мы заканчивали университет. Дженни получила стипендию во Франции. Когда мы решили пожениться, это даже не обсуждалось. Мы просто знали, что останемся в Кембридже, а я поступлю в Гарвардскую школу права. Зачем?
Мы оба снова замолчали. Доктор Лондон не отвечал. Тогда я продолжил:
– Какого черта это казалось мне единственной логической альтернативой? Мое чертово самомнение! С чего я вдруг решил, что важнее именно моя жизнь?!
– Могли быть обстоятельства, которых вы не знаете, – сказал доктор Лондон. Неуклюжая попытка смягчить мою вину.
– И все равно! Я же знал, черт побери, что она никогда не была в Европе! Можно ведь было поехать с ней и стать юристом на год позже?
Он мог решить, что я начитался книжек по женскому равноправию и теперь предаюсь самобичеванию. Но это было не так. Мне причиняло боль не столько то, что Дженни пришлось прервать свое высшее образование, сколько мысль, что я лишил ее возможности побывать в Париже. Увидеть Лондон. Почувствовать Италию.
– Понимаете? – спросил я.
Еще одна пауза.
– Вы готовы потратить на этот разговор некоторое время? – наконец ответил он.
– Я затем и пришел.
– Сможете прийти завтра в пять?
Я кивнул. Он кивнул в ответ. Я встал и вышел из кабинета.
…Я шел по Парк Авеню, пытаясь собраться с мыслями. И приготовиться к тому, что ждет меня дальше. Завтра мы займемся хирургией. Резать по живому – это очень больно. Но я готов к этой боли.
Меня интересовало другое: какая чертовщина скрывается там, у меня в душе?
8
До Эдипа мы добрались через неделю. Только его роль в моей истории взял на себя Барретт-Холл [10] – довольно уродливое сооружение на территории Гарварда.
– Мои предки купили себе репутацию благородных людей, подарив это здание университету, – заявил я.
– Зачем? – поинтересовался доктор Лондон.
– Чтобы смыть всю грязь и кровь, в которых они замарались, пока в погоне за наживой нещадно и бесчеловечно эксплуатировали других людей. Знаете, доктор, Барретты лишь недавно обрели человеческое лицо.
10
Барретт-Холл – одно из зданий на территории Гарварда, построенное в 1859–1860 гг. архитектором Чарльзом Е. Парксом на пожертвования Бенджамина Бартона из Нортхэмптона и названное в честь последнего.
Надо сказать, такую информацию о своем древнем роде я узнал не из литературы, а… на лекции. Еще в колледже, стараясь добрать недостающие очки, я записался на курс по социологии № 108 «Индустриальное развитие Америки». Читал его некто по имени Дональд Фогель, экономист с довольно радикальными суждениями, который был легендой Гарварда уже хотя бы благодаря своей безграничной любви к нецензурной лексике. Кроме того, курс был стопроцентной халявой. («Не верю я в эти ***, ***, *** ***, экзамены», – было любимой нецензурной фразой Фогеля, от которой все приходили в восторг). Сказать, что аудитория была полна – значит не сказать ничего. Она была забита до отказа: халявные баллы были нелишними и для зубрил-медиков, и для спортсменов-пофигистов…
Пока Фогель раскрывал свои лингвистические таланты, большинство слушателей либо читали «Кримсон» [11] , либо просто дремали. Но, к сожалению, в какой-то момент я проснулся, и, как назло, речь шла как раз о ранних этапах истории текстильной промышленности.
– За всю историю текстильной промышленности многие представители *** благородных гарвардских династий показали себя в довольно неприглядном свете. К примеру, Амос Брюстер Барретт, выпускник Гарварда 1794 года…
11
«Кримсон» (англ. Crimson) – студенческая газета, которая выпускается в Гарварде.
Ничего себе – моя семейка! А Фогель вообще в курсе, что я в зале? Или об этом Амосе Брюсе он рассказывает каждый год?
Услышанное далее заставило меня судорожно сжать ручки кресла:
– В 1814 году Амос и пара его гарвардских товарищей решили совместными усилиями осуществить промышленную революцию в Фолл Ривер, штат Массачусетс, для чего построили первые большие текстильные фабрики. И взяли на себя «заботу» обо всех своих рабочих – это называлось патернализмом. Они построили общежития для девочек, которых набирали на отдаленных фермах. Разумеется, половина их заработка уходила на оплату еды и жилья. Маленькие леди трудились по восемьдесят часов в неделю. И, естественно, Барретты учили их бережливости. «Храните деньги в банке, девушки». Угадайте, кому принадлежал банк?
Мне очень сильно захотелось превратиться в комара и незаметно улетучиться.
А тем временем Дон Фогель излагал историю предприятия Барреттов, и поток нецензурщины становился все мощнее. Он разглагольствовал добрую (явно не в буквальном смысле) половину часа. За это время я узнал совершенно поразительные вещи.
На начало XIX века половина из тех, кто трудился на фабриках в Фолл Ривер, были детьми, многие из которых едва достигли пятилетнего возраста. Им платили два доллара в неделю, женщинам – три, мужчины же получали огромную сумму в семь с половиной долларов.