История первая: Письмо Великого Князя
Шрифт:
— Ты там надолго?
— Не знаю… Ты извини, что я даже подарок тебе не передал. И Каше. Не подумал, если честно. Ступил…
— Да ладно тебе, все тупят! — Раста в ответ смеётся, и ты уверенно угадываешь, что она сидит на кухне на подоконнике и раскачивает ногой, стукая пяткой по батарее. — Вернёшься — подаришь. Лучше поздно, чем никогда, ведь правда?
— Лучше, — на автомате подтверждаешь ты и понимаешь, что в чем дольше ты медлишь, тем ближе твоя решимость рассказать к
Потому что по-хорошему — уже поздно, почти шесть лет, как поздно рассказывать…
— Раст…
— Чего? — тут же спрашивает она.
— Помнишь Станка?
Город внизу шуршит, мелькает автомобилями, как муравьями, деловитыми и торопливыми, марширует сотнями тысяч людей и словно бы подталкивает тебя, зовёт войти в этот ритм, что-то делать, куда-то идти.
— Кто ж его забудет, в четверг видели… Хорошо, что Николай Палыч вернулся.
— Это точно…
— Ну так что Станок? Ты про ваши с ним секреты? — спокойно спрашивает Расточка.
Ты всухую сглатываешь и понуждаешь себя ответить:
— Да.
Вот так вот — «ваши с ним секреты». О которых все знают — но не спрашивали до сих пор. Совесть ворочается тугим комом внутри, задевая сердцу, толкая и мешая ему биться.
— Раст… Ты и Каше это потом расскажи — не знаю, когда ещё позвоню. В общем, мой опекун — он… — и замолкаешь невольно. Ты понимаешь: то, что сейчас прозвучит — будет то ли глупым, то ли попросту обидным, но всё же продолжаешь: — Он офицер, Раст.
— Да? — глупо переспрашивает Расточка.
— Да. И я с ним… здесь.
— У него в Заболе что… по службе его что-то? — голос Расты зазвучал с искренним огорчением. Та загадочность друга, о чьём опекуне она ничего не знала, вдруг оказалась чем-то обыденным — и до ужаса военным.
— Типа того.
— И ты с ним.
Звучит, как приговор. Что же, ты заслужил…
— Раст, пойми!..
— Чего понимать?! — чуть не плача спрашивает она. — Понимать, почему ты ни разу об этом не говорил? Понимать, зачем ты с ним уехал?!
— Я уехал, потому что так надо, Раст, — голос сиплый, но уверенный. На обвинения отвечать оказывается как-то проще, чем самому всё рассказывать. — Ему надо. И мне надо.
— Зачем тебе-то?!
— Потому что он — мой опекун, и потому что здесь, — ты глядишь на город и глубоко вдыхаешь незнакомый, раскалённый солнцем воздух, — Забол.
Расточка долго молчит — и ты тоже. Ты ждёшь её вопросов, а она, сердито, до боли стукая пяткой по батарее, ждёт твоих ответов.
Ты пальцами крошишь булку, лежащую на столике рядом. Просто так, чтобы чем-то себя занять. Денег за разговор не жалко — номер, всё-таки, служебный, гвардейский. Не ты платишь — ведь ты, как-никак, фельдфебель Лейб-гвардии. Только боишься сказать об этом друзьям.
Откуда ни возьмись, появляются первые нахальные воробьи. Тяжело хлопая крыльями, на перила балкона опускается голубь — сизый, с радужным отливом на шее, пузатый, как грузовой вертолёт. Глядит на тебя, склонив голову на бок, и ждёт. Ты убираешь руку с остатков булки, и на крошки и корки тут же прыгают торопливые воробьи. Голубь выжидает немного, потом тоже медленно, неохотно перелетает на столик, разгоняя мелюзгу.
Слова подбирать трудно. Но всё-таки ты нарушаешь молчание:
— Раст… Да, навкино молоко, я понимаю, что это похоже со стороны на идиотизм — чувство долга по отношению к опекуну. Но я должен быть рядом. Ты же, случись чего, будешь рядом с… со своим дедом?
Неопределённое, неуверенное молчание. Обвинять легко, понимать сложно. Но Расточка на то и Расточка, что старается.
Тебе становится совестно.
— Буду, — наконец чуть слышно роняет в тишину Раста. Ты переводишь дух.
— Вот и я — буду. И мне никакого дела нет, военный он, гражданский — да хоть сам Великий князь, — ты невольно улыбаешься. С князем у тебя тоже не самые обычные отношения. — Понимаешь, Раст?
— Наверное, — неуверенно отвечает она.
Жарко. И зябко — одновременно. Внутри что-то холодит, а солнце бессердечно жарит непривычную кожу. Ты отодвигаешься вместе с креслом чуть в сторону, в тень от затянутой вьюнком перегородки с соседним балконом. Там, кстати, уже номер Великого князя.
— Спец… ты поэтому и Спец?
На этот вопрос можно ответить по-разному. Но ты до смерти боишься разрушить такую хрупкую сейчас дружбу и не рискуешь рассказать всё:
— Поэтому.
Но совсем молчать невмоготу, и ты добавляешь:
— Ты же знаешь, что я к опекуну на работу мотаюсь.
Неопределённо-протяжное «угу» в ответ.
— Так ведь не на работу, Раст… На службу.
Слова прозвучали двусмысленно, но Расточка, кажется, не заметила правды.
— И тот… Кот? Ну, который тебя до метро подкидывает…
— Ну да, оттуда.
У Расточки появились вопросы. Это хорошо, и на душе становится легче. Наверное, всякий знает, какое это наслаждение — вскрыть нарыв тайн в вашей дружбе. И отвечать. И объяснять. И тебя — понимают, если и не полностью, то хотя бы принимают твои ответы.
— А сегодня утром? Это ты был?
— Ну а кто ещё? — вспоминаешь ты ответ Крёстного на твой собственный вопрос.
Еле слышно шелестит в трубке чужой вздох. Это сложно для Расточки — принимать друга таким, непривычным… Но она честно пытается.