История похода в Россию. Мемуары генерал-адъютанта
Шрифт:
Позади принц Евгений был побежден Вопью. Ломовые лошади, которые ожидали нас в Смоленске, были съедены солдатами, скот в Красном был захвачен, армия находилась в ужасном состоянии, в Париж вернулось время заговоров; одним словом, казалось, что всё сошлось воедино, чтобы низвергнуть Наполеона.
Ежедневные донесения о состоянии корпусов армии, которые он получал, напоминали списки умерших; он видел, что армия, с которой он завоевал Москву, уменьшилась со 180 до 25 тысяч солдат, способных сражаться. Наполеон сопротивлялся этой лавине неудач, был по-прежнему хладнокровен, не изменил своим привычкам, а форма его приказов оставалась прежней; читая их, вы могли
Еще более удивительным было то, что Наполеон допускал, чтобы судьба отняла у него всё, вместо того чтобы пожертвовать частью ради спасения оставшегося. Без его приказов командиры корпусов сожгли багаж и разрушили артиллерию; он лишь позволил им этот сделать. Если он давал подобные распоряжения, то с огромным трудом; казалось, что он самый стойкий, что он выше всего и никоим образом не должен признавать своего поражения; может быть, своей непреклонностью Наполеон подавал пример несгибаемого мужества всем окружающим, или это проистекало из чувства, что он таким образом проявляет уважение к своим несчастьям, или это следствие гордости людей, которые долгое время были удачливыми, ускоряющей их падение.
Смоленск, который дважды становился роковым городом для армии Наполеона, для некоторых был местом отдыха. Во время передышки они спрашивали друг у друга, как это могло произойти, что в Москве обо всем забыли? Почему у них так много бесполезного багажа; почему так много солдат умерло от голода, холода и под тяжестью своих ранцев, нагруженных золотом вместо пищи и одежды? И главное, разве тридцатитрехдневного отдыха было недостаточно, чтобы подковать лошадей и облегчить движение артиллерии, что позволило бы идти уверенно и быстро?
Если бы это было сделано, мы бы не потеряли наших лучших людей в Вязьме, на Вопи, на Днепре и по всей дороге; тогда бы Кутузов, Витгенштейн и, возможно, Чичагов не имели бы времени, чтобы подготовить для нас эти роковые дни.
Почему, если не было на всё приказа самого Наполеона, эти меры предосторожности не были приняты другим начальством, всеми этими королями, князьями и маршалами? Разве не знали, что в России после осени наступает зима? Или, приученный к сметливости своих солдат, Наполеон слишком на нее положился? Не обманул ли его опыт кампании в Польше, зима которой была не суровее французской? Не обманули ли его октябрьские солнечные дни, удивившие самих русских? В каком дурмане пребывали армия и ее предводитель? На что рассчитывали? Предположим, что мысль о возможности заключения мира в Москве свернула всем головы, но ведь возвращаться домой нужно было в любом случае, а ничего не было подготовлено и для самого мирного возвращения.
Большинство объясняло это общее ослепление собственной беззаботностью, а также тем, что в армиях, как и в деспотических правительствах, один начальник должен думать за всех; одного его считают за всё ответственным, и несчастье, порождающее недоверие, заставляет всех осуждать его. Уже было замечено, что в сей значительной неудаче та сама забывчивость, немыслимая для активного гения, имевшего много свободного времени, была не просто ошибкой, а знаком грядущего падения королей!
Наполеон находился в Смоленске уже пять дней. Было
Пока мы стремились к сердцу русского великана, разве руки его не оставались свободными и протянутыми к Балтийскому и Черному морям? Неужели он их оставит в бездействии теперь, когда мы, не поразив его насмерть, сами поражены? Не настал ли тот роковой час, когда этот великан раздавит нас в своих грозных объятьях? Можно ли считать их парализованными, если противопоставить им на юге австрийцев и на севере — пруссаков? А поляки и даже французы, смешавшиеся с этими опасными союзниками, перестали быть полезны!
Но и не разбираясь глубоко в причинах охватившего всех беспокойства, разве императору не была известна радость русских, когда три месяца тому назад он так жестоко наткнулся на Смоленск, вместо того чтобы идти вправо, к Ельне, где он отрезал бы неприятеля от его столицы? Неужели теперь, когда война вернулась на то же самое место, русские, которые могут располагать большей свободой действия, чем мы, повторят нашу ошибку?
Разве они останутся позади нас, когда могут опередить и отрезать нам путь к отступлению?
Или Наполеон не мог предположить, что нападение Кутузова будет более смелое, чем нападение французов?
Разве условия всё те же? Не приходило ли всё на помощь русским при их отступлении, тогда как при нашем отступлении всё было против нас? Разве взятие в плен Ожеро и его бригады не было ясным доказательством этого? К чему было оставаться в этом сожженном, опустошенном Смоленске, а не захватить провиант и быстро выступить?
Несомненно, император думал, что, прожив в этом городе пять дней, он придаст бегству вид медленного и гордого отступления! Вот почему он приказал разрушить стены и башни Смоленска, не желая, как он сам говорил, чтобы они задерживали его; как будто можно было еще раз вступить в этот город в то время, когда неизвестно было, удастся ли даже выйти из него!
Можно ли поверить, что он хотел предоставить время артиллеристам на перековку лошадей? Как будто возможно добиться какой-нибудь работы от людей, истощенных голодом и переходами, — от этих несчастных, которым недоставало целого дня, чтобы отыскать себе пищу и приготовить ее, у которых кузницы были заброшены или испорчены, которым не хватило материала для такой большой работы!
Но, может быть, император хотел дать возможность отойти вперед мешавшей ему толпе солдат, ставших бесполезными, восстановить порядок в лучшей части войска и реорганизовать армию? Как будто возможно было восстановить какой-нибудь порядок среди разбежавшихся людей и сплотить их, когда нет ни квартир, ни продовольствия; разве можно думать о реорганизации корпусов, которые фактически не существуют?
Таковы были вокруг Наполеона разговоры его офицеров или, вернее, их тайные мысли, так как преданность ему они сохраняли еще целых два года, среди величайших несчастий и общего восстания всех народов.
Тем не менее император сделал одну попытку, которая была не совсем бесплодной: это был приказ всей оставшейся кавалерии соединиться под властью одного начальника; но от 37 тысяч кавалеристов, бывших при переправе через Неман, осталось всего лишь 1800 человек конных. Командование ими Наполеон поручил Натур-Мобуру. Никто не протестовал — по усталости или из уважения.