История регионов Франции
Шрифт:
На заре Ренессанса культура здесь становится многообразной: французский язык («ойл»), начиная с 1480–1490 годов, осуществляет первый прорыв в эту расширяющуюся область. Явления меценатства (которые проявляли король Рене в Экс-ан-Провансе, агенты пап в Авиньоне, «Веселая мудрость» и «Цветочные игры» в Тулузе) сопровождал или лежали в основе литературного и другого творчества, которое далеко не сводилось только к парижским, лигистским [265] , лионским образцам. Театральные представления на религиозные сюжеты давались на местном диалекте, заменив в различных регионах искусство трубадуров. Если говорить более конкретно, то характер землевладения был более свободным, даже более современным: внесеньориальные владения (сельские владения, находившиеся в полной собственности земледельцев, без вмешательства со стороны сеньора) были гораздо более распространенным явлением на юге, нежели на севере. Крестьяне-южане необыкновенно дорожили «открытой» максимой: «нет сеньора без титула», тогда как северяне вынуждены были покоряться жесткому девизу: «Нет земли без сеньора». В Лангедоке и Провансе налог был «реальным», установленным в соответствии с размерами полей и качеством земли; в Парижском бассейне он был «поголовным» и буквально был «по головам». Население Юга по своей государственной принадлежности подчинялось королю Франции. Но оно практически везде управлялось, еще в XVI веке, представительными ассамблеями трех сословий, или «estais». Полудемократическая община, которая характеризовала расцвет власти в этом регионе, дублировалось, таким образом, региональными представительными органами, неким подобием предтечи конституционного режима, однако, с тенденцией к олигархии. Это было то, что американский историк Рассел Мейджор назовет монархией (ограниченной) эпохи Ренессанса. Другие элементы, «демократические», несмотря ни на что, по меньшей мере, в течение длительного времени, как, например, знаменитые княжеские роды Юга (Альбре, Фуа, Арманьяк и др.) были обречены на исчезновение, хотя и славное. Тем более что на некоторое время в принадлежавшей им главной роли их заменили другие семьи, пришедшие с севера, но развернувшие свою деятельность на Юге. Возьмите к примеру Роанов (бретонцев) и Монморанси (парижан), которые встали во главе мятежей южан против королевской власти в XVII веке. Поражение этих лидеров облегчило, в свою очередь, окситанской буржуазии и мелкому и среднему местному дворянству восхождение к вершинам власти.
265
Лигистский — относящийся к бассейну Луары (прим. пер.).
Своеобразные черты Юга проявились, с другой стороны, благодаря предпочтительному принятию протестантизма, hic et nunс. Но не следует считать этот процесс исключительно характерной чертой Юга; изначально факты принятия гугенотской веры имели место в городах по всей Франции, как в Mo, так и в Тулузе, как в Кане, так и в Монпелье. На Юге тропизм по отношению к гугенотам изначально был негативным к репрессиям; их действительно постепенно вытеснили из северных областей жестокими наказаниями, которые исходили от монархического государства, армии, Сорбонны и парламента Парижа. Однако эта католическая «сила» теряла свою мощь и смягчалась по мере удаления от «центров притяжения» централизованных решений. В качестве остаточного островка выживания, протестанты сконцентрировались, консолидировались и сплотились в зоне в форме полукруга, на почтительном расстоянии от столицы, на территории гугенотского «полумесяца», который шел от Ла Рошели до Нима и Женевы, проходя через Тоннен, Монтобан, Соммьер. Однако, на Юге и, в частности, на южной территории Центрального массива, в областях «ок» (Руэрг, Геводан, и, конечно, в Провансе, Оверни, Аквитании), сохранились мощные блоки католической веры.
Весьма примечательной, трагической и подлинно провансальской, на территории этого «полумесяца» была история вальденсов с восточного берега Роны [266] . Дальние последователи Пьера Вальдо, или Вальдеса, и Лионских бедняков, эти «еретики» основали в Валь де Дюране и, в частности, вокруг поселений Мерендол и Кабриер, ставших благодаря им знаменитыми, новый и скромный Иерусалим. Они порицали ложь, отказывались давать клятвы, не верили в Чистилище и, принимая для своей паствы импровизированных исповедников, не являвшихся священнослужителями, «нелегально практиковали» Таинство покаяния. Это вызывало возмущенные нарекания со стороны «настоящего» католического духовенства, единственно компетентного в данной области, по меньшей мере, в принципе. К этому у вальденсов, и особенно у их Бород [267] добавлялся решительный «донатизм» [268] : они на самом деле считали, что священник-блудодей (который, например, только что вышел от проститутки) не мог освящать хлеб для евхаристии тем более превращать его в тело и кровь Христа, что бы ни думали по этому поводу римские теологи. Священники, не соблюдавшие обет целомудрия, который им предписывал принятый ими целибат, теряли, по мнению вальденсов, свою способность совершать пресуществление. Также вальденская ересь враждебно относилась к смертной казни, и это враждебное отношение нам может показаться весьма актуальными: оно объяснялось в то время абсолютной верностью библейской заповеди «Не убий». С другой стороны, ни папы, ни епископы не были окружены для вальденсов ореолом святости, поскольку они считали себя несправедливо гонимыми официальной епископской властью. И наконец, последняя черта, предвосхищавшая протестантскую Реформацию: почитание Богоматери и святых не был в почете у последователей Вальдеса. И однако, несмотря на эти поверхностные элементы сходства с новыми доктринами реформации, ничто не предвещало того, что вальденсы, после трех столетий независимости, войдут в подчинение протестантизма, как южного, так и швейцарского или идущего с северных берегов озера Леман. Тем не менее они душой и телом предались этому «слиянию» во времена Франциска I, а точнее в 1532 году. Им пришлось по этому поводу отказаться, немного поворчав, но не более того, от своей веры в человеческую свободу и эффективность добрых поступков. Таким образом, они приняли крайне суровую догму о предопределении, на которой несколько позднее Кальвин неплохо поживился. Чтобы еще более угодить сторонникам Реформации, вальденсы, на манер гугенотов, сократили до двух количество таинств, оставив только причащение и евхаристию, вместо тех семи таинств, которые они сохраняли на протяжении столетий, как официальная католическая Церковь. И наконец, все те же вальденсы, как только они стали «протестантами», как бы поверхностно это не выглядело вначале, были вынуждены пойти на большие расходы, по доброй воле, конечно, чтобы финансировать типографское печатное издание реформированной Библии на французском языке. Это «составление» Библии было, к тому же, одним из эпизодов того, что Адольф Брюн назвал проникновением французского языка на Юг, которое было очень решительным в течение XVI столетия, по меньшей мере, в письменной культуре и, в частности, благодаря книгопечатанию.
266
Audisio G. Les Vaudois, histoire d'une dissidence, XII–XIV siecles. P.: Fayard, 1998.
267
Бороды были проповедниками вальденской ереси. В их названии есть эмоциональная коннотация выражения привязанности, обращения к дяде. Они думали, что «лучше подчиняться Богу, чем людям». Также о них и о вальденской ереси см. «вальденскую» главу у Анны Бренон в Le Pays cathare, под редакцией Жака Берлиоза, Paris, Seuil, 2000. P. 125–147.
268
Донатизм — «ересь», название которой происходит от имени Доната, инакомыслящего начала IV века из Северной Африки.
Последствия такого превращения, имевшие более чем местное значение, оказались плачевными: в 1545 году вальденсы из Валь де Дюране, незадолго до того перешедшие в веру, которую будут называть гугенотской, оказались жертвами массовых репрессий, организованных по распоряжению парламента Прованса или под его «прикрытием» и все это при Франциске I, который в первые десятилетия своего правления зарекомендовал себя гораздо менее суровым или менее жестоким (Франц-Оливье Жисбер описал эту кровавую историю в своем недавно опубликованном романе). Перефразируя Габриэля Одизио, видного исследователя этой общины, также сломленной преследованиями, можно сказать, что вальденсы из Дюранса сначала совершили концептуальное или идеологическое самоубийство, отказавшись от своей идентичности сохраняемой в течение более чем трех столетий, в пользу протестантских убеждений, привезенных с северо-востока или с севера, как германских или немецких, так и идущих из французской Швейцарии или северной Франции. И потом за этим актом самоубийства (чисто символическим!) последовали, как мы только что видели, убийства или геноцид, свершенный недалеко от берегов Дюранса (1545 г.) силами сбиров, которых прислали провансальские судьи, чтобы убивать «кого надо». И тем не менее, пламя сопротивления вальденсов не угасло, и впоследствии оно полыхало в Пьемонте, но также в Ломбардии, Тоскане, Романии, на Сицилии …даже в Уругвае, доставленное туда переселенцами-приверженцами гугенотской веры. Что касается Прованса, то там решительное и весьма спорное отношение парламента из Экса, занимавшего в данной ситуации ультракатолическую позицию, возможно, явилось одной из причин не столь широкого последующего развития протестантизма в этой провинции, в отличие от нижнего Лангедока, где парламент Тулузы, находившийся, вероятно, слишком далеко, не смог ввести настолько эффективные репрессивные меры. Не стоит недооценивать резонанс репрессивных и превентивных мер в истории «еретического движения» в эпоху Возрождения: в областях «ок» массовые убийства вальденсов «защитили» (!) Прованс от вторжения Реформации. В Италии показательный костер Савонаролы (1498) также заранее сыграл «защитную» роль, — о, насколько эффективную, увы, — против распространения идей Реформации на полуострове в последующие десятилетия.
Говоря опять же о протестантской экспансии и католическом сопротивлении, мы можем с пользой принять во внимание несколько южных или окситанских монографий, а путешествия братьев Платтер, Феликса в середине XVI века, и Томаса-младшего с 1595 по 1599 годы, должны нам позволить конкретизировать некоторые аспекты того, о чем уже было сказано по поводу удивительных религиозных разногласий того времени: братья Платтер оставили нам образ обоих явлений, как гугенотской, так и католической веры, в импрессионистской, даже…барочной манере, но от этого он не теряет очертаний системы. Католическое пространство находилось на востоке, в Конта и Провансе, в Авиньоне и Марселе, среди земель и больших городов Прованса; и некоторые города могут действительно послужить для нас показательными образцами, не решаюсь сказать, указательными столбами. Затем весь центр этого самого крупного региона «ок» становится, напротив, протестантским и с трудом, но продолжает таковым оставаться: Ним, Монпелье, севеннские города. И наконец, к югу отсюда снова царит доминирующий католицизм, в агрогороде Нарбонне, лишившемся, конечно, своего торгового блеска как римской, так и средневековой эпох, но все еще верном римской Церкви; и еще прежде всего две великих аквитанских сестры остаются также католическими, по доброй воле или силой — это Тулуза и Бордо. Обратим также свой взгляд на запад, но на этот раз на оплот Реформации, остающийся в меньшинстве: гугенотский Монтобан и скромная цепь маленьких протестантских городков (Тоннен, Кларак…), разбросанных в долине Гаронны…
За нехваткой места, на этих нескольких страницах мы приведем только два знаменательных примера. С одной стороны, это будет крупный провансальский католический город, между прочим, портовый, то есть Марсель. С другой стороны — это город в Лангедоке, средней важности, но владевший высоким назначением в гугенотской среде — Ним.
Марсель. Феликс Платтер посетил этот большой порт и прилегающий к нему город приблизительно в 1555 году, но он сообщает об этом мало подробностей, настолько он был занят на берегах Канебьер своими проблемами (несварение желудка, колики и т. д.). Напротив, младший брат Томас, посетивший город при Генрихе IV, не скупится на информацию о жизни в Марселе: рыболовство, таможня, береговые укрепления, галеры и жалкое существование каторжников, запах, который источает порт, средоточие всяческих отбросов, хозяйственных и других, местное правительство города и провинции во главе с герцогом Гизом-младшим, оппортунистом или скорее бесчестным человеком, разные типы кораблей, от яликов и тартан до судов с высокой палубой, между которыми стояли «mezas barcas», крупная торговля с Левантом, местные экзотические зверинцы, мастерские по работе с кораллами, по производству драгоценного стекла, женские моды, сеть водоснабжения, акведуки и другие приспособления, карнавалы вперемежку с религиозными процессиями, — все это разнообразие не скрылось от взгляда Томаса. Если точнее, то именно католическая сторона жизни города увлекла молодого человека более, нежели морское сообщение и торговые возможности этого крупного центра торговли. Папизм, скажем мы, и особенно реликвии, которые он детально описывает: только в марсельском аббатстве Сен-Виктор от смог увидеть могилу Семерых Спящих, выдолбленную в скале, а еще пещеру Марии Магдалины-грешницы с отпечатками ее колен на камне, крест святого Андрея, положенный в деревянный ящик, чтобы его не повредить, забальзамированные тела двух святых женщин и могилы шестерых святых мужей, кувшин из белого камня, из которого Иисус омыл ноги апостолам, а может быть амфора, из которой Мария-Магдалина омывала ступни Христа (или просто, как отмечает Платтер, который в данном случае выступает немного как «вольтерьянц», римская урна для хранения праха умерших?). И еще был железный ларец, где находилась голова святого Виктора, включая торс, покрытая серебром, и три головы других святых мужей и женщин, и эти женщины входили в число знаменитых одиннадцати тысяч девственниц, а еще бок святого Лазаря, посеребренный кусок настоящего креста Христа, две головы невинных младенцев, убитых Иродом, рука святого Кассиана, зуб апостола Петра (в драгоценной шкатулке), палец святого Мартина и палец святого Антония, волос из бороды святого Павла, воткнутый в серебряную голову, с накладным золотом, с длинной бородой из этого металла; ароматное масло, которым Мария-Магдалина смазывала нашего Спасителя, палец Марии-Магдалины и пять рук разных святых, среди которых левая рука святого Виктора. Только эти одни голова и рука святого Виктора при продаже стоили бы 300 000 турских ливров, то есть столько же, сколько гвоздь из креста Христа, который затем был выкован в форме подковы и хранился в церкви в Карпантра; или в пять раз больше, чем большой боевой корабль, продаваемый, правда, без парусов и снастей, и в сто или более раз дороже, чем картина, приписываемая Микеланджело, «Воскрешение Лазаря», — прекрасное произведение искусства и на самом деле главная работа Себастьяно дель Пьомбо, в наши дни составляющая гордость лондонской Национальной галереи, куда она попала после долгого пребывания в соборе в Нарбонне, где Томас Платтер и имел возможность полюбоваться ею в 1599 году. Такое соотношение, между произведением Микеланджело и рукой святого Виктора, в наши дни было бы обратным, или даже больше! Мощи — это телесная, или, в более общих терминах, физическая связь, которая соединяет божественное с человеческим, как это показал Питер Браун. Они не заслуживают, в том числе и марсельская реликвия, всех этих грубых насмешек, которые на них обрушивали сначала Кальвин, а потом Вольтер. В любом случае, реликвии иллюстрируют католическую духовность той эпохи, основанную…в данном случае на материальном начале, «материалистическую» духовность, которая достаточно сильно отличалась от протестантской религиозности, согласно которой в отношениях между человеком и Богом было что-то прямое и нематериальное, прекрасно обходившееся без вещественной сущности, имей она прозаически телесное происхождение (волос из бороды святого Павла) или минеральное (кувшин Марии-Магдалины или ком земли, взятый с поля, где Бог сотворил Адама, — дар одного паломника, вернувшегося из Палестины, который доставил самое большое удовольствие Томасу Платтеру).
Добавим, что в Марселе, в Авиньоне и в других местах речь шла о народной религии, поскольку за процессиями Битых и других Кающихся, проходивших в этом «фокейском городе» в феврале, когда выносили мощи святого Лазаря и святого Виктора, следовали тысячи облаченных в капюшоны жителей города, принадлежавшие ко всем слоям общества. Гугенотское вторжение потерпело полное поражение в Марселе и не смогло вырвать с корнем, как раз напротив, старую религию как народа, так и буржуазии, какой бы при этом реликтово папистской она ни казалась; она претерпела глубокое обновление на берегах Канебьер благодаря барочным и посттридентским инициативам духовенства Контрреформации [269] , Platter dixit.
269
О Марселе и Ниме в XVI веке см. наш Siecle des Platter. Vol. I, partie 3, и vol. II, стр. 24–48. 144–156, 229–258 и далее (Р.: Fayard, 1995 и 2000).
Католические контрфорсы Прованса, как в Авиньоне, так и в Марселе, тем не менее представляли собой сильный контраст с просекой света протестантизма, которая начиналась от Севенн и шла до моря, проходя через Ним, Эг-Морт, Монпелье… В Ним, о котором мы сейчас поведем речь, Феликс Платтер попал в октябре 1552 года. Он посетил арены и познакомился, конечно, в общих чертах, с разнообразными конфигурациями города: в первой четверти XVI века город функционировал, среди других его «ролей», как коллектив благочестивых сельскохозяйственных работников, которых озаряли впечатляющие чудеса, замеченные вокруг изображения Прекрасного Креста. Все это перевернулось начиная с 1530 года; новые испытания обнищанием, от которых страдали низшие классы, пробудили в руководящей элите, проникнутой духом ренессансного гуманизма, неистовую волю к регулирующей деятельности: обязательная работа для попрошаек, опека властей над бродягами, которых в случае необходимости заковывали в железо и отправляли на галеры. Мэрия Нима в 1532 году закрыла местный публичный дом, рассадник венерических болезней, которые были привезены из Америки за тридцать пять или тридцать семь лет до того. Местные муниципальные власти, при всем светском характере своего состава, считали себя вправе реформировать монастыри и следить за чистотой нравов монахинь. На этой морализаторской волне «ересь», которой было суждено в этих местах большое будущее, набирала себе сторонников в достаточно больших количествах. Несколько сменивших друг друга епископов, происходивших из рода Брисонне из Турени, находившиеся под покровительством Маргариты Наваррской, которая и сама была открыта для гуманизма в духе Эразма Роттердамского, были одновременно абсентеистами (что устраивало городских вольнодумцев) и сообщниками Реформации, пока она оставалась умеренной (что было не всегда…). Гугенотская вера стала распространяться еще в большей степени, по мере того как клирики Нима, которые, плюс к тому, сильно симпатизировали новым идеям, проявляли все меньшую бдительность по отношению к неортодоксальным учениям, чем их авиньонские собратья, находившиеся под практически прямым контролем суровой папской власти. С 1534 года (еще одно свидетельство роста, как интеллектуального, так и экономического) одна средняя школа в городе, «распространительница» авангардных педагогических методов, стала действовать в интересах «секты» гугенотов. В этом городе с населением от 6 000 до 7 000 жителей, гордившихся своими памятниками римской эпохи, но где были грязные притоны, и глухие переулки, время традиционного католицизма осталось позади. Пытки и костры могли затормозить распространение протестантизма, но захват власти кальвинистами стал казаться неизбежным в 1561 году, с началом волнений и иконоборческого движения. Что касалось развития промышленности, производства шерстяных и особенно шелковых тканей, то в XVII и XVIII столетиях они были в основном сконцентрированы в Ниме. Когда Феликс проезжал через Ним в довольно счастливом 1552 году, символ экономического оживления, торговая биржа, в частности, служившая для обмена, находилась на площади Калад, старинной площади недалеко от кафедрального собора. И еще одно свидетельство хорошей обстановки состояло в том, что голод и эпидемии чумы не разоряли больше город…
В конце XVI века, когда Ним посетил Платтер младший, обстановка полностью изменилась, но это было логично, принимая во внимание предшествовавшие события. Захват власти кальвинистами происходил с 1560 по 1595 годы, в Ниме он был практически полным. Все или почти все католические церкви были разрушены в промежутке между этими датами, и в данном случае можно говорить о фактическом иконоборстве, даже притом что Кальвин всегда выступал против, с твердостью, которая делает ему большую честь, полного иконоборчества де юре. Интеллектуальная элита, придерживавшаяся протестантских религиозных убеждений, во главе которой находилась именитая семья выходцев из Германии, Писториус, задавала тон среди горожан Нима, так что действительно никто не мог поставить под сомнение моральное и культурное превосходство этих просвещенных людей. Для восстановления католической религии в Ниме, которое так и осталось лишь частичным, понадобились несколько поколений, и даже веков… Само собой разумеется, что Томас Платтер не нашел ни одной реликвии на тех местах, ибо мало что осталось от старинных храмов города. Этим реликвиям выпала доля, практически аналогичная той, которая досталась в районе Лодев [270] голове святого Пульхрана, покровителя Лодев, которую гугеноты вытащили из раки, где она раньше хранилась; в начале религиозных войн ее гоняли как футбольный мяч городские дети под предводительством хулиганов.
270
Le Roy Ladurie Е. Histoire du Languedoc. P.: PUF, 1974. P. 64.
Сквозь острые религиозные разногласия проступает главный факт: франкофония продолжает развиваться в области «ок» в начале 1600-х годов, так сказать, со всех сторон, в продолжении того, что уже было сказано здесь о времени, относящемся к 1520-м годам. Гугеноты и, например, реформистские проповедники, объединившиеся в районе Юзе, на своих собраниях, охотно пользовались «национальным» (французским) языком, изобилующим окситанизмами и с таким произношением, которое соответствовало для того времени крайне выраженному «южному акценту». Но это уже неважно…