История России в современной зарубежной науке, часть 1
Шрифт:
Русские авторы изображали реальность как они ее понимали. Подобным образом балтийские немцы смотрели сверху вниз на эстонцев и латышей, а поляки – на литовцев и белорусов. Элиты доминирующих этнических групп не верили, что «крестьянские народы без истории» могут достичь независимого культурного развития (с. 220).
Однако они недооценивали потенциального национализма среди малых народов. Идея национализма распространялась по России не только среди доминирующих этногрупп. В этнических группах выкристаллизовывалась интеллигенция и начинала работу по эмансипации своих народов. Иногда новые нации создавались из «этнографического материала», который доминирующие этнические элиты планировали использовать для своих целей. Вопреки тому, что ожидали образованные русские, коми не исчезли и не были поглощены «более развитой» русской цивилизацией. В XIX в. начался подъем национализма коми, который уравновешивал политику правительства в отношении них. Однако этнические
В зарубежной историографии уделяется внимание не только «крестьянским народам», но и истории многонациональных городов, особенно Одессе, из-за ее историко-этнографического и культурного разнообразия (29, 34, 137 и др.). И здесь иногда допускается «перебор». В книге А. Маколкиной об этом городе явно преувеличивается роль итальянцев. Она, в частности, пишет: Одесса – «культурная Мекка всей русской и позже советской империи» (137, с. 2). «У русских не было своей древней истории» (137, с. 7). «Итальянцы внесли культуру в отсталую страну, которая была в сущности мирской и языческой, и русские были забытыми Богом людьми» (137, с. 39), церковь играла чисто символическую роль «в жизни русского, преимущественно сельского, общества» (137, с. 15). Под пером этого автора даже отцы-основатели Одессы, в том числе Хосе де Рибас, становятся итальянцами. Такие «исследования» вызывают отповедь со стороны западных ученых. Так, Ф. Скиннер определил эту книгу как «ревизионистскую работу худшего сорта». Он пишет, что нет никаких оснований считать, что Одесса стояла во главе модернизации России. Этот странный взгляд на русскую историю обусловлен, по его мнению, «италоцентристским» подходом, и поэтому автор книги часто прибегает к гиперболам. Кроме того, рецензент указал, что книга и написана, и издана плохо, и не рекомендовал иметь ее на полках академических библиотек 17 .
17
The Russian review. – 2008. – Vol. 67, N 4. – P. 703–704.
Новое видение национализма в России XIX в. – в монографии С. Рэбоу-Эдлинг (180) (ун-т Упсалы, Швеция). Славянофильство, считает она, может быть охарактеризовано как «культурный национализм». В книге сделана попытка доказать, что славянофильство – это призыв к социальному и культурному обновлению, и что славянофилы отнюдь не были консервативными защитниками традиционного общества (180, с. 136).
С. Рэбоу-Эдлинг отходит от бытующей в западной историографии интерпретации славянофильства как «консервативной утопии», показывает «социальное измерение» этого учения. Для славянофилов с их культурным национализмом свойственно убеждение, что реформирование общества возможно только в ходе морального и культурного возрождения нации (180, с. 1–3). Интеллектуальная элита должна была дать импульс этому возрождению. Суть русского просвещения – духовность, не отрицающая достижений западной науки, и приспособление их к российским условиям. Это должно было органично ввести Россию в семью европейских народов.
Формирование русской национальной идентичности шло в русле европейских идей, и прежде всего, Просвещения. Славянофилов нельзя считать консерваторами. Различия между ними и западниками были, но и те, и другие являлись сторонниками реформ. Громадные успехи русской национальной культуры во второй половине XIX – начале XX в. свидетельствуют о том, что главные составляющие учения славянофилов – духовность, акцент на развитии национальной культуры доказали свою состоятельность.
Автор рассматривает «культурный национализм» как своеобразную форму славянофильства, содержанием которого был прогресс. Славянофилы занимали свою «нишу» в обществе и отличались от либеральных националистов тем, что имели свой взгляд на то, как идти к прогрессу, – через моральное и социальное обновление и не сторонясь демократической политики.
Повышенное внимание зарубежные историки обратили на книгу Р. Крюса (52). Он исследует все аспекты противоречивых отношений власти с исламом во многих регионах в 1780–1917 гг. Основные источники, используемые Крюсом, это судебные отчеты и ходатайства, представленные мусульманами в учреждения царской администрации.
Вывод Крюса о том, что в течение всего этого периода для большинства исламских общин империи политика государства в области религии была вполне приемлемой (52, с. 349), и что они находили общий язык с государством и понимали друг друга, вызвал критические замечания рецензентов за мягкость тона в отношении политики государства 18 .
18
The Slavonic and East Europe review. – L., 2008. – Vol. 86, N 3. – P. 353–357.
В США историей религии и церкви в России плодотворно занимаются Г. Фриз, П. Валери, В. Шевцова, Н. Кизенко, К. Чулос и др., которые, как и их российские коллеги, пересматривают роль церкви в истории позднеимперской России. В 2008 г. увидела свет книга Дж. Хедды (101), в которой, как и в ряде исследований историков нового поколения, показано, что в конце XIX в. священники отнюдь не представляли собой консервативную промонархическую массу. Напротив, высокообразованные прогрессивные священники под влиянием современных теологов, таких как архимандрит Федор (Бухарев), активно работали с паствой, создавали и руководили воскресными школами, приютами, домами призрения и т.п., примиряли последствия модернизации и веру.
Одна из спорных проблем касается понятия «народной религии», противостоящей религии «официальной». Но, как признают сами историки, пока это еще очень мало исследованная тема. Истории церкви московского и имперского периодов, ее деятелям, расколу, религиозным сектам посвящена большая литература.
Многое по-новому видится в истории России и авторам сборника с характерным названием «Россия в европейском контексте. 1789– 1914. Член семьи» (194), в котором они приходят к выводу, что Россия, при всех ее особенностях, – «типичная европейская страна» (194, с. 6).
Статья одного из редакторов сборника, профессора М. Меланкона, «Взгляды России на настоящее и будущее. 1910–1914: Что говорит нам пресса» (автор проанализировал более ста различных российских газет того времени) – попытка переосмысления прошлого России в русле новой культурной истории (147). В статье освещаются представления русского общества о политике, правах человека, экономическом развитии, гражданском сознании, его взгляды на рабочий вопрос в предвоенные годы. И хотя автор отмечает, что традиционная интерпретация углубляющейся пропасти между правительством и обществом верна, он, однако, видит и несходство между суждениями историков и российской действительностью тех лет (147, с. 203). По мнению М. Меланкона, российское общество считало, что во всех сферах деятельности страна развивается в соответствии с западными, европейскими моделями. О «специфическом русском пути», о «русской идее» во всех исследованных газетах не было и речи. Более того, пресса и другие общественные дискурсы уделяли мало внимания автократической культуре, темным массам и социальной фрагментации. У автора есть некоторые сомнения в том, что высказанные в прессе соображения адекватно отражали реальность. Возможно, было и смешение отвлеченного философствования на страницах газет с реальной действительностью. Но он тем не менее констатирует: «Во всяком случае мы исследовали новое гражданское сознание до формирования каких-либо теорий о предреволюционной России» (147, с. 222). В том же ключе пишут и другие участники сборника. Так, немецкий историк Л. Хефнер, проведя сравнительный анализ различных русских обществ с европейскими, подчеркнул, что это сравнение не только не выявляет уникальности и отсталости страны, но, напротив, показывает быстрое развитие в стране буржуазной культуры (194, с. 151). Исследования России предвоенного времени, по заключению М. Меланкона, оттеняют роль Первой мировой войны как истинной разрушительницы империй, а событий 1917 г. – как объясняющих приход к власти большевиков (147, с. 222).
В необычном, новом ракурсе, с точки зрения искусствоведа рассматривает жизнь российского общества в годы Первой мировой войны американский историк А. Коэн (46). На его взгляд, появление русского модернистского авангарда стало результатом интенсивной общественной и культурной жизни в стране, свидетельством ускоренного развития гражданского общества, на что оказала стимулирующее воздействие военная пора. Прежде в научной литературе российское гражданское общество этого периода или недооценивалось, или совсем не принималось во внимание. Но именно напряжения военного времени усилили и те тенденции в общественной и культурной жизни, которые существовали до августа 1914 г. В частности, в 1915– 1916 гг. художественные салоны побили все рекорды по выставкам и продажам художественных произведений.
Проблемы русской исключительности пересматриваются и в связи с переосмыслением теории модернизации (152), занимающей одно из ключевых мест в объяснении предпосылок революции 1917 г. Книга американского ученого Дж. Гранта, новационная уже по избранной теме – первое исследование в зарубежной историографии деятельности одного из столпов российского бизнеса А.И. Путилова, справедливо аттестуется С. Маккеффри как бросающая вызов «принятым идеям о русском капитализме в конце старого режима». В унисон высказываются и другие специалисты. Так, в аннотации на эту монографию отмечалось: «С появлением капиталистической системы в Российской Федерации в 1990-х гг. научные дискуссии о характере российского капитализма оживились». Вышедшая в свет книга Дж. Гранта – «главный вызов общепринятой мудрости о характере русской экономики в годы, предшествовавшие большевистской революции». О том, что это исследование вносит новое в дебаты о капитализме в России, пишет и американский профессор Т. Оуэн (93).