История русского романа. Том 1
Шрифт:
В черновой рукописи упоминается, что Онегин видит «мятежный Волхов» (477). Среди теней «прошлых поколений» отмечен образ вольнолюбивого Вадима. Далее Онегин мчится «по гордым волжским берегам»:
[Струится] Волга — бурлаки, Опершись на багры стальные, Унылым голосом моют — Про [тот] разбойничий приют — Про те разъезды удалые, Как Стенька Разин в старину Кровавил волжскую волну. (480)Из черновых рукописей трудно заключить, в какой степени тронули Онегина все эти впечатления. В качестве одного из мотивов, характеризующих мироощущение героя, и здесь звучит знакомый мотив: «Тоска, тоска!..» (480). Но среди причин, вызывающих эту тоску, проявляется нечто новое: противоречие между впервые возникшими картинами героического прошлого и
196
Это противоречие в мироощущении Онегина отмечено H. Л. Бродским в его книге «Евгений Онегин. Роман А. С. Пушкина» (стр. 322).
В другом месте это противоречие между прошлым и настоящим подчеркнуто с еще большей резкостью. Онегин стремится в Нижний, в «отчизну Минина». Но что же находит он в городе, прославленном именем народного героя?
Сюда жемчуг привез Индеец, Поддельны вины Европеец; Табун бракованных коней Пригнал заводчик из степей, Игрок привез свои колоды И горсть услужливых костей; Помещик — спелых дочерей, А дочки — прошлогодни моды, Всяк суетится, лжет за двух И всюду меркантильный дух. (498)Следующее затем восклицание «Тоска!» приобретает особую остроту, звучит как противопоставление воспоминаний о героических днях истории, в которые погружается Онегин, «меркантильному духу» современности. И всё же именно в путешествии по России впервые был нарушен равнодушный скептицизм Онегина. Приехав на Кавказ, как отмечается в черновой рукописи, ощутив близость войны, увидев величественные пейзажи гор, «Онегин тронут в первый<раз>» (483).
Не менее характерно, что только в рукописи «Путешествия Онегина» возникают слова о том, что он «Быть чем-нибудь давно хотел…», слова, дважды исправленные далее: «переродиться захотел», «преобразиться захотел» (495). Из желания переродиться и возник его замысел поездки по России. Отсюда же, как мы полагаем, и та возможная декабристская линия развития Онегина, которую Пушкин (как свидетельствует его современник М. В. Юзефович [197] ) думал развить в десятой главе. [198]
197
«Русский архив», 1880, кн. III, стр. 443.
198
Предположение о том, что путешествие идейно готовило Онегина к сближению с декабризмом, было высказано П. А. Поповым («Литературный критик», 1940, № 7–8, стр. 230–245), комментировавшим письмо П. А. Катенина к П. В. Анненкову от 24 апреля 1853 года о нецензурности (с точки зрения политической) восьмой главы. Роль путешествия в идейной эволюции Онегина па пути к декабризму освещалась в книге В. С. Мейлаха «А. С. Пушкин. Очерк жизни и творчества» (Изд. АН СССР, М. —Л., 1949, стр. 113–115). Возражения, которые выдвигались против этой точки зрения И. М. Дегтеревским, основаны на традиционном представлении о том, что характер Онегина статичен, и не представляются нам убедительными. По мнению Дегтеревского, в «Путешествии» Пушкин «разоблачал» Онегина и даже «хотел посмеяться» над ним (Пушкин в школе. Сборник статей, Изд. Академии педагогических наук РСФСР, М., 1951, стр. 290).
Вариант развития образа Онегина, связанный с путешествием, остался в рукописных отрывках и набросках. Однако и в окончательном, напечатанном Пушкиным тексте восьмой, заключительной главы всё же показано, что, вернувшись из путешествия, Онегин не остался тем же, кем был, что в нем появилось кое-что новое.
Прежде всего несравненно резче, чем раньше, ощущается его полное одиночество и чуждость светскому обществу. Попав на светский раут, он
… в толпе избранной Стоит безмолвный и туманный… (168)Но и окружающее общество относится к нему теперь иначе — как к чужому («Для всех он кажется чужим»; 168). Изменения в отношениях со светом явные, — достаточно сопоставить впечатления света от Онегина в первой главе:
… Свет решил, Что он умен и очень мил — (7)с отношением Онегина к свету после путешествия, выраженным в форме совершенно определенного отрицания:
Несносно видеть пред собою Одних обедов длинный ряд, Глядеть на жизнь, как на обряд, И вслед за чинною толпою, Идти, не разделяя с ней Ни общих мнений, ни страстей. (170)Сравнение с Чацким («попал, Как Чацкий, с корабля на бал» (171) основано не только на общности внешней сюжетной ситуации — возвращении из путешествия. Онегин, подобно Чацкому, чужой в этой среде, хотя и не поднялся до уровня политического сознания героя грибоедовской комедии. Вспомним, кстати, что и в первой главе соседи Онегина говорят о нем как о белой вороне и осуждают его почти такими же словами, как осуждается в комедии Грибоедова Чацкий: «сумасбродит», «фармазон», «опаснейший чудак». В петербургском свете о нем говорят неблагосклонно.
Изменения в характере Онегина нашли отражение и в изображении его чувства к Татьяне. Конечно, в этой запоздалой любви сказались и отрицательные черты Онегина, и то неумение «властвовать собою», которому сам когда-то учил Татьяну, и поразившее его превращение несмелой влюбленной девочки степных селений в «неприступную богиню», «законодательницу зал» (177, 178). Но, с другой стороны, искренность и сила любви Онегина — нечто совершенно новое, совершенно неожиданное для него, человека, который еще в ранней юности в совершенстве овладел наукой «страсти нежной» и давно разочаровался в любви, человека, о котором известно, что «рано чувства в нем остыли» (21). Сила его чувства отмечена не только во внешних проявлениях, в том, что он «сохнет», и «едва ль Уж не чахоткою страдает» (179), в том, что он день и ночь думает о Татьяне, что он счастлив коснуться ее руки. Искренность, влюбленность Онегина, свежесть ее подчеркнута и такой психологической деталью: он, изощренный в светских манерах, в непринужденном тоне, он, избалованный успехом у женщин, с Татьяной теряется, он входит с трепетом в ее салон, угрюм, неловок, «едва, едва Ей отвечает» (175). О силе чувства особенно говорят строки письма Онегина, которые принадлежат к самым проникновенным и страстным признаниям в лирике любви:
Я знаю: век уж мой измерен; Но чтоб продлилась жизнь моя, Я утром должен быть уверен, Что с вами днем увижусь я… (181)«…Мы будем сотни раз возвращаться к таким художественным произведениям, и даже в тот момент, когда смерть будет накладывать нам петлю на шею…», — сказал Маяковский, цитируя эти строки Пушкина. [199] Правда, и в письме Онегина Татьяне есть нечто от светской опытности любовных объяснений:
199
В. В. Маяковский, Полное собрание сочинений, т. 2, Гослитиздат, М., 4939, стр. 523.
Однако самое яркое свидетельство изменений в характере Онегина — это изменения, которые, пусть только отдельными черточками, делают его ближе к духовному облику Татьяны. Это, как мы уже упоминали, его более острое, чем раньше, ощущение себя чужим свету («чужой для всех»), и особенно новые мечты, грезы, новая поэзия. Он читает «без разбора» книги иностранных и русских писателей, но думает о другом:
Мечты, желания, печали Теснились в душу глубоко. Он меж печатными строками Читал духовными глазами Другие строки. В них-то он Был совершенно углублен. То были тайные преданья Сердечной, темной старины, Ни с чем не связанные сны, Угрозы, толки, предсказанья Иль длинной сказки вздор живой, Иль письма девы молодой. (183)Так начала открываться Онегину новая для него духовная сфера. Здесь уже возникают точки соприкосновения с романтическим миром, в который была погружена Татьяна и который, казалось бы, так противоречит всему облику Онегина. Эти слабые проблески пробуждения души Онегина воспринимаются как возможность его возрождения через любовь к Татьяне. Тема возрождения человека через любовь неоднократно воплощалась в лирике Пушкина. Вершинное выражение она получила в стихотворении «К А. П. Керн» («Я помню чудное мгновенье») с его широкой трактовкой любви как пробуждения души: