История русского романа. Том 1
Шрифт:
Таким образом, в историческом романе первой половины 30–х годов обозначились три направления. Два из них можно было бы определить как дидактическое и романтическое направления. Первое, представленное Загоскиным, Булгариным, Масальским, Зотовым, генетически восходит к исторической прозе Карамзина, к его сентиментально — моралистической повести на историческую тему. Особенности дидактического направления были определены еще Белинским. «Всякая мысль, которая является вне художественного и литературного интереса, самостоятельно и особо от формы, принимая ее совершенно случайно, не как необходимое условие своего осуществления, но как средство высказаться, — такая мысль неизбежно делается отвлеченною и мертвою, а романы, порождаемые ею, дидактическими…», — писал критик (Б, III, 291).
Предшественницей романтического исторического романа Полевого и Лажечникова была повесть Бестужева 20–х годов. Исторический роман Полевого испытал сильное влияние французского романтизма. Лажечников с самого
«Арап Петра Великого» и «Рославлев» Пушкина прокладывали дорогу к реализму в историческом романе.
В идейно — политическом отношении воинствующе — реакционный роман Булгарина, охранительный, проникнутый идеологией официальной народности роман Загоскина, либерально — просветительский роман Полевого и Лажечникова, сторонников прогрессивного развития России в духе ре форм Петра I, — отражали идейную обстановку, сложившуюся после 14 декабря.
И дидактический, и романтический исторический роман вырастают на почве идеалистического понимания истории. Но следует подчеркнуть различия. У Загоскина история движется религиозными и нравственными идеями и чувствами человека, божественной волей. В романах Лажечникова она находит для себя более объективную основу. Автор «Последнего Новика» и «Ледяного дома» придает большое значение влиянию нравов, образа правления и просвещения на судьбы и характеры людей. В изображении Лажечникова находит некоторое отражение и роль общественной среды. Но само понятие среды не выходит еще за рамки быта и просвещения. Социальный момент почти не учитывается, человеком движут страсти. Романтическая интерпретация человеческой личности особенно ощутима у Полевого.
Присущее романтизму преувеличение роли личности в истории отразилось в историческом романе русских романтиков в том, что выдающийся исторический деятель всегда в их изображении проявляет себя как исключительная личность, свободная в своих поступках, как носитель необыкновенных страстей. Это придавало отвлеченность их образам, нередко превращая реальное историческое лицо в простой рупор автора, в политического резонера и порождая риторизм и напыщенность, которые роковым образом роднили романтизм с его противником — классицизмом., Открытый Вальтером Скоттом «домашний» способ изображения исторического деятеля большинством его подражателей был понят чисто внешне, как снисхождение исторического героя к слабостям обыкновенных людей. Большинству исторических романов было свойственно также метафизическое деление их персонажей на героев добродетели или чудовищ злодейства. Так рисуют людей прошлого и Загоскин, и Булгарин. Лажечников уже пытается преодолеть этот схематизм в образах Волынского и особенно Ивана III («Басурман»).
Психологическая индивидуализация в романах Полевого и Лажечникова неизмеримо более ощутима, чем в дидактическом романе. Лажечников приближается к реалистическому решению важнейшей проблемы исторического романа — созданию исторически типичных характеров и отношений. Однако вторжение романтического мелодраматизма влекло за собой искажение национальных элементов русской истории, в частности в романах о древней Руси, на что неоднократно указывал Белинский. В большинстве случаев вымышленное плохо сливалось с историческим. История и поэзия оказывались не всегда совместимы, и историческая истина нередко приносилась романтиками в жертву ложно понятой поэтичности. Субъективистский, нравоучительный или романтический подход к прошлому, отступление от правды истории в угоду тем или другим политическим и моральным целям приводили к широкому вмешательству самого автора или таинственных сил в ход действия произведения, к использованию чудесного, к машинерии (образы таинственного Гудочника в «Клятве при гробе господнем» Полевого, еврея Схариа, в «Басурмане» Лажечникова).
Недостатки большинства исторических романов 30–х годов были связаны с непониманием объективных закономерностей исторического развития, роли и значения народных масс в историческом процессе. В изображении Загоскина народ — хранитель вековых консервативно — патриархальных устоев и традиций. В романах Полевого и Лажечникова простые люди выступают противниками деспотизма, сторонниками просвещения и гуманности. Но вообще в историческом романе первой половины 30–х годов народ выступает как стихия, лишенная исторического разума, как нечто, формируемое сверху. В то же время стремление к соблюдению народности, к воспроизведению народных нравов и у Загоскина, и у романтиков являлось прогрессивным фактором в развитии исторического жанра, сближало его с реальной действительностью. Уже в историческом романе романтического направления формировались художественные средства для воплощения народности, couleur locale. Широко, хотя еще в условном, преимущественно декоративном, стилизаторском плане используется фольклор, который рассматривается как источник исторических красок и как арсенал художественных средств для поэтизации национально — исторического прошлого, даются картины национального пейзажа, вводятся этнографические элементы.
Белинский не раз справедливо указывал на механическое следование Загоскина, Лажечникова и других романистов иностранным образцам и прежде всего романам Вальтера Скотта. В «Ледяном доме», в «Басурмане» намечается преодоление традиций. Однако художественная форма русского исторического романа как отражения своеобразия национальной истории в ту или другую эпоху складывается лишь в произведениях Пушкина и Гоголя.
В спорах вокруг исторического романа возник важный вопрос о характере его языка. На Западе вопрос этот был поставлен и правильно решен самим Вальтером Скоттом: «Язык его… не должен допускать, насколько это возможно, слов или выражений, сохраняющих следы своего позднейшего происхождения», — писал Вальтер Скотт о языке исторического романа. Великий романист связывал вопрос о языке с проблемой исторической психологии. «Одно дело — пользоваться языком и чувствами, общими и нашим предкам, и нам, и другое дело — наделять их чувствами и языком, свойственными только их потомкам», — .указывал он. [329]
329
Б. Г. Реизов. Вальтер Скотт и проблема исторического романа в первой трети XIX века. «Литературная учеба», 1935, № 4, стр. 65.
Русская критика обратила внимание на проблему языка исторического романа сразу же после появления «Юрия Милославского». «Вестник Европы» поставил в заслугу Загоскину, что он в своем романе «заставляет их<персонажей>говорить языком якобы тогдашнего времени». В то же время журнал, отмечая в речи персонажей романа и элементы современного писателю языка, ставит общий вопрос: «Позволяется ли… влагать в уста людям почти XVI века слова, поговорки и самое наречие теперешних простолюдинов?..». Отвергая модернизацию языка исторического романа, «Вестник Европы» считает правильным, чтобы автор его писал роман «нынешним языком с искусным применением к званию лиц, их возрасту и обстоятельствам». [330] Наметившаяся в романах Булгарина и особенно Вельтмана тенденция к нарочитой архаизации языка исторического романа встречает решительное возражение со стороны Марлинского. «Пусть не залетают настоящие мысли в минувшее и старина говорит языком ей приличным, но не мертвым. Так же смешно влагать неологизмы в уста ее, как и прежнее наречие, потому что первых не поняли бы тогда, второго не поймут теперь», — пишет он. [331] Однако в художественной практике исторического романа 30–х годов это правильное положение редко соблюдалось. Только в исторической прозе Пушкина и Гоголя оно нашло свое художественное воплощение.
330
«Вестник Европы», 1830, ч. 169, № 3, стр. 239, 241.
331
А. А. Бестужев — Марлинский, Сочинения, т. 2, стр. 611.
Восходящая еще к временам «Руслана и Людмилы» Пушкина борьба за введение в русскую литературу, в русский литературный язык просторечия, народного языка развернулась и на почве исторического романа. Марлинский видел свою заслугу в сближении исторической прозы с на родным просторечием. Пушкин упрекает Загоскина за то, что его Минин лишен народного красноречия. Сам поэт в «Борисе Годунове» широко использует в речевых характеристиках персонажей народную речь. С другой стороны, решительным противником демократизации языка исторического жанра выступила реакционная критика. Как отмечалось, Булгарин «почитал… неприличным и даже незанимательным» введение в исторический роман «всей грубости простонародного наречия». [332] «Тарас Бульба» Гоголя подвергся нападкам реакционной критики за обращение к народному языку.
332
Ф. Булгарин. Димитрий самозванец, ч. I, стр. XV.
Делая общий вывод о языке и стилях русского исторического романа первой половины 30–х годов, академик В. В. Виноградов пишет:
«Во всех романтических и натуралистических художественных решениях проблемы языка и стиля исторического романа, появившихся в русской литературе 30–х годов XIX века, обозначилось несколько общих противоречий:
«Это, во — первых, резкий контраст между повествовательным стилем автора и речью исторических лиц. Язык художественно — исторического повествования…, нося на себе яркий отпечаток личности автора, его взглядов, его субъективного отношения к изображаемой исторической действительности, непосредственно сливался с общим потоком художественно — повествовательной литературы 20–30–х годов XIX века, … чаще всего он был неисторичен, не носил на себе никакого отпечатка духа эпохи и не воспроизводил ее…