История русского шансона
Шрифт:
Кроме того, Михаил Захарович создал ансамбль «Атаман», с которым выступал и записывал каждый год по сольному проекту.
«Атаман»
Михаил Шуфутинский… Его имя стало известно в СССР позднее других, ведь первый диск в эмиграции был записан им лишь в 1982 году, а фирменный стиль выработался еще позднее, на мой взгляд, начиная с альбома 1984 года «Атаман», где он исполнил произведения подпольного в ту пору советского барда, Александра Розенбаума. Уровень музыкального материала, яркая подача сразу позволили ему завоевать множество поклонников. «Атаман» продолжил удивлять публику, смело экспериментируя со звуком и стилем. Он первым стал записывать дуэтные композиции, первым сделал программу с цыганскими песнями. Михаил Захарович, как настоящий профессионал, умеет просчитать тенденции музыкального рынка и делает это блестяще. Вернувшись в начале 90-х в Россию, певец быстро влился в авангард отечественного шоу-бизнеса и зазвучал его «бархатный» баритон отовсюду: от первого канала ТВ до региональных радиостанций. Он по-прежнему «на волне», все так же удивляет публику то рэпом, то дуэтом с… Тото Кутуньо, а то и ремейком «Белых роз». Не зря пошутила когда-то Таня Лебединская в пародии на «голливудского атамана»: «Ориентируюсь я быстро. У меня лицо артиста».
Михаил Шуфутинский.
Михаил Шуфутинский во время первых гастролей в СССР. 1990 г.
Как всегда, Михаил Захарович «впереди планеты всей».
В раннем детстве я с родителями жил на даче в Салтыковке,
У меня был один из первых джазовых коллективов в Москве. Мы открывали кафе «Синяя птица», «Аэлита». Я был музыкантом и не представлял, что меня будут называть — «певец». Это было для нас «западло», мы же играли джаз, — начинает откровенный рассказ М. Шуфутинский. — Мне довелось поработать со многими известными певцами и композиторами в качестве аккомпаниатора и аранжировщика. Позднее я создал свой коллектив «Лейся, песня!».
Но жизнь в СССР была ограничена многими запретами, и в конце 70-х я принял решение об отъезде. Перед эмиграцией я несколько лет работал в ресторанах Магадана, где получил неоценимый опыт и возможность познакомиться с самыми разными людьми.
Дважды я встречался в Магадане с Вадимом Козиным.
Первый раз «мэр города» Жора Караулов — второй мэр, подпольный, — говорит:
«К Козину пойдем?»
Для нас Козин был огромный авторитет. Ссыльный к тому же. Пришли мы к нему домой. Он жил в плохой двухкомнатной квартирке, в «хрущовке», тесная, кошек штук десять там было. Что запомнилось? Стеллажи книг и стеллажи общих тетрадей. Он спросил нас, кто мы, откуда? Я ответил, что музыканты из ресторана «Северный». На что он говорит: «Ресторан — это даа-аа! Ведь раньше вся эстрада пела в ресторанах, а в филармониях кто выступал? Квартеты, хоры. А мы все в ресторане, самая лучшая работа — в ресторанах». У него было пианино, рояль негде было поставить. Козин нам поиграл, но, видимо, к тому моменту он уже был слегка не в себе, потому что спел нам песню о Ленине, «Магаданскую сторонку». Такой патриотический репертуар. А потом я ему говорю: «А что у вас в этих тетрадях?» Я знал, что он собирает некрологи, которые печатают в газетах, и вклеивает их в тетрадки. Так вот, Вадим Алексеевич Козин коллекционировал некрологи.
Вторая встреча произошла во время моих гастролей в 1990 году. Конечно, он меня не узнал, ему было много лет, под девяносто, наверное. Он жил в другом доме, но тоже без лифта, на пятом или шестом этаже. Там было две квартиры. В одной из них жила его сестра, которая за ним ухаживала, а вторая, двухкомнатная, была его творческим салоном. В комнате стоял красный рояль, подаренный ему Кобзоном. Мы с ним играли на нем, пели вместе. Жаль, никто не снимал это на пленку. Вадим Алексеевич рассказывал, как министр культуры Фурцева разрешила ему гастрольный тур по стране от Магадана до Ленинграда, но доехать он успел только до Красноярска, гастроли вновь запретили.
…До отъезда я был в отказе. По каким-то причинам нас долго не выпускали из страны. Работать я не мог, мы потратили все деньги, заложили друзьям кооперативную квартиру, а ОВИР молчит «как рыба об лед», ни слуху ни духу. Мы уже не верили, что когда-нибудь нас отпустят, ведь в такой ситуации были многие мои товарищи: знаменитый конферансье Алик Писаренков, Алла Йошпе и Стахан Рахимов. Все же в начале февраля 1980 года было получено разрешение и предоставлено десять дней на сборы. Этот срок можно было продлить, но я категорически не хотел этого делать.
19 февраля 1980 года c женой и двумя детьми мы выехали из страны, взяв четыре чемодана. Там было самое необходимое и так называемый «фраерский набор», то есть то, что можно было продать: фоторужье, объектив, фотоаппарат, пластинки, матрешки. Еще я взял с собой любимые ноты, которые оставались у меня с той поры, когда я только учился музыке. «Колокола» Рахманинова, другие партитуры в очень хороших изданиях. Самое интересное, что они продались первыми и лучше всего. Я буквально отрывал их от сердца, но из Москвы мы везли всего 511 долларов, которые обменяли при выезде из Союза, и выбирать не приходилось.
В апреле я уже был в Нью-Йорке, где нас встречал мой товарищ Вадик Косинов, с кем я работал еще в Магадане. Он играл в одном из первых русских ресторанов, который назывался «Садко». Там пели Люба Успенская и Марина Львовская. До этого он мне писал в письмах, что мы тут раскрутили шикарное заведение, народ к нам ломится, поэтому и Брайтон-Бич я представлял минимум как Калининский проспект. Несколько дней спустя поехали к нему на работу. Впечатление было шокирующее. Во-первых, грохочущий над Брайтоном сабвей (метро) и возникающая немая сцена, когда движется поезд, потому что сказать и услышать ничего нельзя. Маленькие непрезентабельные домики, горы мусора. Ресторан находился в полуподвале, туалет был на втором этаже, что было вообще непонятно. В ресторане я встретил своих знакомых музыкантов Нину Бродскую, Бориса Сичкина и Анатолия Днепрова, который справлял там день рожденья. Меня усадили за стол, поздравили с приездом. А дядя Боря Сичкин, видя мое состояние, встал и сказал: «Поздравляю вас, Миша, Вы попали в полное говно!»
…Первым моим проектом в эмиграции был не сольный альбом «Побег», а работа с группой «Brighton Brothers Band» в качестве аранжировщика и клавишника. Это была пластинка с четырьмя песнями в эстрадном стиле, где солисткой была Зоя Шишова. Затем ко мне обратился певец Саша Боцман с просьбой сделать аранжировки для его альбома, но этот проект так и не воплотился в жизнь.
Тогда же мы начали делать альбом с Мишей Гулько, которого я знаю еще со времен работы на Камчатке. Миша — легендарный человек. В Москве он выступал в кафе «Хрустальное». Он оказался в эмиграции раньше меня и пел там в ресторанах. На тот момент уже два своих альбома выпустил Вилли Токарев. Для нас тогда это был суперчеловек. Вилли был в порядке: жил на Манхэттене и пел в ресторане «Одесса».
Мы решили с Гулько сделать пластинку, подобрали песни, стали записывать. Я сделал все аранжировки. Диск получил название «Синее небо России», во время прослушивания заглавной песни мы обнялись и плакали в студии. Чтобы сфотографироваться на обложку для пластинки, поехали в театральный музей, выбрали офицерскую форму. Сегодня все это выглядит, конечно, очень наивно. Записали кассету и поехали к Вилли показать. Домой он нас не пригласил, сели возле дома на лавочке, он послушал, ему понравилось страшно, но он немного «озяб». Пожалуй, на тот момент я был самым опытным музыкантом в эмиграции, никто из остальных в большинстве своем не знал, что такое работа на радио, телевидении или запись на фирме «Мелодия».
У Гулько пошли кое-какие концерты, мы вернули деньги с продажи дисков и кассет, но следующий проект делали уже не как партнеры. А годом позже я записал свой первый сольный альбом «Побег».
Позже я продюсировал и аранжировал альбомы Анатолию Могилевскому, Любе Успенской, Майе Розовой и Марине Львовской.
Майя — очень интересная певица романсового плана. Кстати, муж Майи Розовой, известный в эмиграции человек Евсей Агрон, правил мне текст песни «На Колыме, где тундра и тайга кругом».
После выхода моего второго альбома «Атаман» с песнями Александра Розенбаума я стал просто героем. Пластинку купили все магазины, я продал пять тысяч экземпляров. В ресторан «Парадайс», где я тогда работал, стояли очереди.
Во второй половине 80-х годов я уже жил в Лос-Анджелесе, и как-то мы с сыном пошли в кино посмотреть «Красную жару». Неожиданно мы увидели в одном из эпизодов, как появляется музыкант, очень похожий на меня, и звучит песня из моего репертуара «Я налетчик Беня-хулиган», правда, с сильным акцентом. Сын мне тогда сказал: «Надо идти к адвокату». Песня была не моя, но я ее записал в одном из альбомов, и мой образ был полностью скопирован в фильме. Отослали составленную с помощью юриста претензию, свои фото и пленку с записью. Мне не понравилось, что имя не указали в титрах. Это была какая-то очень крупная кинокомпания, мы заключили мировое соглашение, я отказался от всех требований, и они выплатили пятьдесят тысяч, которые были поделены пополам с адвокатом. Такой у нас был уговор. Сумма не бог весть какая, но было очень приятно…
Михаил Гулько на сцене ресторана «Одесса». Нью-Йорк, 1985 г.
Судьба «атамана», без сомнений, заслуживает отдельной книги. К счастью, в 1997 году Михаил Захарович написал объемную автобиографию «И вот стою я у черты…», которую я искренне рекомендую всем его поклонникам.
В заключение сообщу интересный факт: на 60-летие друзья подарили маэстро трость, принадлежавшую когда-то самому Шаляпину. Ту самую, представленную во всех каталогах, с серебряным набалдашником в виде головы бульдога. Такая вот «эстафетная палочка»…
Люба-Любонька
Она была очень боевая девчонка, дерзкая и красивая. Петь любила безумно. А дома ее не понимали. Тогда 16-летняя Любка взяла и сбежала на Кавказ, выступала там в ресторанах. Успех был ошеломительный. Он пригодится потом, в Нью-Йорке, когда окажется, что ее помнят по Кисловодску, Еревану или Киеву.
Да почему была? Она и сегодня такая же, только уже не девчонка, а светская львица. Люба знает себе цену и точно чувствует, что ждет от нее поклонник, будь то песни в альбоме или ответы в журнальном интервью.
А в какой она форме! Всем бы так!
Королева русского шансона Любовь Успенская.
Я не удивляюсь рассказам, какие баталии разыгрывали мужчины вокруг юной красавицы, вдруг осветившей яркой звездой первые рестораны Брайтона. Самые крутые львы эмиграции были у ее ног.
«А я гуляю, а я хмелею И ни о чем, представьте, не жалею»Но за сегодняшним признанием и востребованностью стоит, конечно,
Да и сегодня — как кто ни запоет, все выходит «под Успенскую». За очень редким исключением.
Впрочем, обо всем по порядку и не спеша.
В интервью различным изданиям Любовь Залмановна Успенская вспоминает [63] :
До войны мой дедушка был директором фабрики музыкальных инструментов в Житомире. Он владел всеми музыкальными народными инструментами: баяном, домрой, балалайкой. Бабушка и папа (моя мама умерла при родах) выбрали в жертву почему-то меня.
У меня были братья, двоюродные сестры, но они играли на скрипочке, пианино, кларнетах… А я тащила этот баян до музыкальной школы километра два. Для девочки это было просто издевательством. В музыкальную школу я приходила уже бессильной. Руки у меня были настолько слабы, что играть я уже не могла. Но при этом была лучшей ученицей. Я была девушкой с характером, и папа никак не мог заставить меня петь. Я, конечно, любила петь, но только тогда, когда захочу. А если не хотела, то папа применял вот такие методы — платил мне за домашние выступления. У него были и другие интересные способы, например, чтобы развить во мне актерские качества. Когда я начинала что-то у него просить, он говорил: «Вот если за секунду заплачешь, то получишь!» И я за секунду выдавливала слезу. А потом точно так же переходила на легкий смех. Так папа делал из меня актрису.
В моей жизни был момент, когда я поступила в училище на эстрадный вокал. И как же я благодарна друзьям, которые отговорили меня! Они сказали: «Люба, ты с ума сошла. Они тебя уничтожат. Ты потеряешь все с этой совковой школой. Ты потеряешь себя». Я не понимала до конца, что они имеют в виду, а сейчас понимаю, как они были правы. Вокалу я никогда не училась. С детства я была сорванцом, не слушалась родных. Они хотели, чтобы их девочка хорошо училась и стала преподавателем в музыкальной школе или дирижером хора. А я, как только почувствовала, что могу зарабатывать пением, тут же уехала из Киева в Кисловодск. Этот курорт считался хлебным местом: рестораны, богатые отдыхающие со всего Союза. Деньги на меня, 16-летнюю девочку, посыпались дождем.
Я так разбаловалась, что когда меня пригласил «Укрконцерт» петь в ансамбле — отказалась. Вместо этого отправилась в Ереван. Там советской власти почти не ощущалось, и люди не стеснялись своего достатка. В 20 лет я могла себе позволить купить салатовый перламутровый «Бьюик» за двадцать семь тысяч! Всегда много работала и много зарабатывала, даже после того, как, вернувшись домой, в Киев, подала документы на выезд. Два с половиной года я была в отказе: меня не брали ни на какую работу, унижали, преследовали, телефон прослушивался КГБ…
Но я не бедствовала — пела на свадьбах…
Мне не хотелось жить в СССР. Я знала, что есть другая жизнь, стремилась к ней… Прилетела в Нью-Йорк, как сейчас помню, в среду, а в пятницу уже пела в ресторане «Садко» на Брайтоне. Это было то время, когда люди в эмиграции скучали, тосковали, и вдруг приехала девочка, которая привезла столько песен.
Я стала для них целителем. Я привезла модную тогда композицию Аллы Пугачевой «Лето». Что было! Эмиграция помешалась на ней! Мне заказывали ее по 50 раз за вечер! С тех пор я на протяжении 15 лет не видела ночи — уходила на работу, когда смеркалось, возвращалась — на рассвете. Сегодня работа на большой сцене — просто цветочки по сравнению с ресторанными ягодками. Там вы поете то, что душе угодно, а в ресторане певец обязан угодить людям. Помню, как мучилась из-за этого Жанна Агузарова, когда выступала в «Черном море» в Лос-Анджелесе.
В 1985 году я начала записывать свой первый альбом «Любимый». Три песни на этой пластинке написал Вилли Токарев, а аранжировал диск Миша Шуфутинский…
Что скрывать? Я обычно влюблялась в тех мужчин, с кем работала. И в Мишу, и в Борю Щербакова на съемках клипов «Кабриолет» и «Карусель». Дебютный проект, наверное, и оказался таким удачным потому, что в нем присутствовало чувство.
А вот с Вилли Токаревым у меня сложились необычные отношения. Мы познакомились в Нью-Йорке. В то время я держала ресторан, а Токарев пел в кафе на первом этаже. Как-то на свой день рождения я пригласила всех сотрудников, друзей, в том числе и Вилли. Но он не пришел, зато прислал куклу, цветы и открытку со стихами. А на следующий день на эти стихи он спел песню: «Люба-Любонька». Токарев был такой строгий, неприступный, и я никак не могла понять, любит ли он кого-нибудь или нет? Он всегда скрывал свои отношения с женщинами. В то время Вилли работал с пианисткой Ириной Олой, и все думали, что она его жена. Поэтому я и решилась спросить об этом Токарева. Он отмахнулся: «Да ты что, никакая она мне не жена!»
А она, по-моему, обиделась, что он так сказал…
Когда я делала альбом «Любимый» в Нью-Йорке, в соседней комнате записывала свой первый диск Уитни. Я тогда ее еще не знала. И продюсеру Уитни понравился мой тембр. Он поинтересовался у хозяина студии: «А кто это поет в соседней комнате? Черная из Европы?» На что хозяин ответил: «Нет, это русская из России» (смеется). Продюсер Уитни захотел со мной познакомиться, приехал ко мне домой. Все было солидно: с секретарями, переводчиками. Причем это был не музыкальный продюсер, а коммерческий — человек, который вкладывает деньги. Он сказал мне: «Я не знаю, что из тебя можно сделать, но ты продукт интересный, и я хотел бы попробовать. Но для этого два года ты должна жить в изоляции, говорить только на английском, тебя многому научат».
Но я подумала, что не смогу. Я побоялась, что на меня возлагают большие надежды, а я не справлюсь с этой работой. А может, я недооценила талант тех людей. Все-таки они раскрутили Уитни. Может быть, они знали больше меня, что-то понимали и были уверены, что я справлюсь. Дочка меня теперь все время ругает. Считает, что я должна была попробовать, испытать судьбу. Но, наверное, так суждено, и я должна была остаться самой собой.
Вообще все, что я ни задумаю, — все сбывается. Помню, когда я впервые приехала в Лос-Анджелес, то просто влюбилась в этот город. Всегда тепло, чистые улицы, красивые дома, красивая молодежь. Я подумала, что обязательно буду в этом городе жить. Как подумала — сразу же получила предложение переехать в Лос-Анджелес, плюс мне за это еще платили пятьдесят тысяч долларов. Сказка! Я оставила квартиру в Нью-Йорке, переехала и поселилась в Беверли-Хиллз. Сразу познакомилась с моим нынешним мужем. Два дня мы повстречались, а на третий он подогнал машину — черный кабриолет. Ну, как в такого не влюбиться?
Он красавец. Зеленоглазый шатен. В молодости был похож на молодого Баталова, только очень красивого. Мне показалось, что он любит певиц. Его первой женой была Наталья Медведева, бывшая жена Лимонова. В семнадцать лет она прилетела в Америку, он влюбился, женился. Столько денег на нее потратил! Возил ее в круизы, на Гавайские острова. Вторая жена тоже была певицей. И при этом он говорит, что певиц не любит!
Мне просто повезло, что моя семья меня понимает. Дочка с раннего детства все двадцать четыре часа была со мной. Я отдавала ей всю себя, спала с ней до десяти лет. В настоящее время у меня очень напряженный график, и моя дочка относится к этому с пониманием. Я же в курсе всего, я знаю, что происходит с ней каждую минуту.
63
По материалам интервью Д. Гордона («Бульвар Гордона», 2005–2006 гг.), М. Андриянова («7 дней», 16–22.06.2003) и др.
Первый репатриант
Одним из музыкантов «списка Лебединской» был Анатолий Семенович Днепров (Гросс, 1947–2008). Не сказать что знаковая фигура в поющей эмиграции третьей волны, но все же довольно заметная. Он прежде всего автор целой серии шлягеров: «Радовать», «Россия», «Звезды на лугу», «Армения моя».
Анатолий Семенович Днепров. Фото Е. Гиршева.
В эмиграции Днепров провел недолго (с 1979 по 1987 год), успел записать пару сольных дисков и выступить как автор в проектах своих коллег. Первый диск Анатолия Могилевского «Васильковая канва» — его работа. Вот парадокс, материал Днепров пишет качественный, сам обладает незаурядным вокалом, а ни его диски, ни спродюсированные им чужие проекты успеха в Штатах не имели. Не поняли «наши люди на Брайтоне» его «колоратурное сопрано», как метко подметила Татьяна Лебединская.
Первую пластинку Могилевского ожидало полное фиаско: долгое время почти весь тираж пылился у него дома, а потом Толя просто выкинул их.
Днепров пытался выйти на американский музыкальный рынок со своими песнями, и даже вроде что-то клеилось… Но не склеилось.
На волне перестройки он первым из «веселой брайтонской мишпухи» вернулся на Родину. Это было правильным решением. Артиста тепло принял советский слушатель, концертные залы были полны, вышло несколько виниловых пластинок.
Я помню первый концерт «репатрианта» в Москве, в киноконцертном зале «Звездный». Полный аншлаг. Зритель валом валил на «эмигранта», и Анатолий не разочаровал. Особенно запомнились две песни: шуточная «Еврейский анекдот» на стихи Наума Сагаловского и «Ответ Вилли Токареву». Оказывается, они с Днепровым были и остаются друзьями, а тогда, на сломе эпохи, музыканты много спорили, даже в песнях, оставаться или возвращаться. Я и не знал, что Токарев имел в виду Днепрова, когда спел:
Друг мой возвращается, назад, домой в Москву, Он сказал мне: Вилли, понимаешь, Иногда без сожаленья вкусную халву, На горбушку черного меняешь…Пройдет несколько лет, и полемика закончится — вернутся почти все русскоязычные певцы Америки. Впрочем, будут и исключения из правил. Но тогда, в далеком 1987-м, когда о развале Союза еще никто и не помышлял, а Вилли Токарев открыто признавался в песне: «Я не желаю возвращаться — я боюсь…», Днепров вернулся, отбросив всякие сомнения, и стал первым из своих коллег, возобновившим карьеру на Родине. Жаль, она не оказалась ни суперуспешной, ни слишком долгой. Весной 2008 года сердце шансонье остановилось.