История русской литературной критики. Советская и постсоветская эпохи
Шрифт:
3. «Иронический авангард», к которому Н. Иванова отнесла Евгения Попова, Виктора Ерофеева, Татьяну Толстую, Валерию Нарбикову и Александра Иванченко.
Эта схема, конечно, дает лишь тематическую классификацию «другой прозы» и либо привязывает ее к определенной традиции советской литературы, либо, наоборот, подчеркивает разрыв с этой традицией. Но здесь не учтены формальные и структурные критерии реалистического или нереалистического письма.
Один из принципиальных вопросов дискуссии о «другой» литературе: дается ли в ней более широкое изображение реальности, в известной мере — отображение новой, прежде не воспринимавшейся действительности (как утверждала Н. Иванова), или же «другая» литература основана на чистом вымысле (в таком случае критерии реализма непригодны, и необходимо более широкое понимание литературы как таковой)? По мнению Н. Ивановой, авторы «новой волны» делают видимым некое иное измерение реальности:
Новая проза началась с того, что прозаики этот фантастический сдвиг действительности уловили и изобразили — безо всякого, кстати, фантастического превращения или перерождения героев. Фантастическое было обнаружено в самой жизни… [1559]
Против таких оценок в парадигме критики идеологии (литература
1559
Иванова Н. Намеренные несчастливцы (О прозе «новой волны») // Дружба народов. 1989. № 7. С. 242.
1560
Там же.
1561
См.: Зорин А. Муза языка и семеро поэтов. Заметки о группе «Альманах» // Дружба народов. 1990. № 4; Агеев А. Превратности диалога // Знамя. 1990. № 4.
Вообще можно констатировать, что для дискуссии о новой литературе в основном типична парадигма расширенного понимания реализма. Лишь небольшая группа критиков вела обсуждение в парадигме постмодернизма; большинство же исходило из того, что действительность можно отобразить и что в литературе она может и должна быть отображаема.
Предлагая разные названия и неологизмы «новой» литературы — «сверх-реализм», «гиперреализм» (О. Дарк), «артистическая проза» (Липовецкий), «метареализм», «апокалиптический реализм» (Эпштейн), — такие критики, как М. Эпштейн, М. Липовецкий, О. Дарк, А. Зорин и Н. Иванова, указывали в качестве основного признака «расширенного реализма» снятие табу, т. е. расширение сферы предметов и явлений, достойных изображения как на уровне тем и сюжетов (когда на первый план выходят, например, насилие, эротика и секс), так и на моральном уровне (когда предметом литературы становятся прежде не подлежавшие обсуждению области жизни, например физиологические отправления, болезни, смерть, скандальные, постыдные или смешные ситуации), а также на стилистико-речевом уровне (когда в литературные произведения проникает вульгарная, пошлая, скабрезная лексика и такие же описания).
Однако все они сходились в том, что в основе «другой литературы» лежит стремление к «преодолению идеологии» как таковой, на что указывал Е. Добренко:
Деидеологизация действительности означает прорыв к принципиально другой культуре, к иной, эстетической реальности […] Другая культура нейтрализует любые языки, любую идеологию и, таким образом, освобождает человека от рабской зависимости от них [1562] .
1562
Добренко Е. Преодоление идеологии: Заметки о соц-арте // Волга. 1990. № И. С. 183.
По мнению Эпштейна, вся литература «новой волны» в том, что касается тем и сюжетов, экстремальна и маргинальна. Наиболее яркая ее примета — отказ от традиционного принципа умеренности, от нормального нейтрального стиля [1563] . Зорин писал:
Смерть и ее физиология, болезнь, эротическое желание, в том числе его непривычные виды, оборотная сторона семейной жизни и любовных отношений, сексуальная несостоятельность, аборты, алкоголизм, бедность, борьба за физическое выживание и т. д. Все эти темы дают возможность углубить традиционное для русской литературы представление от «среды, заевшей личность» и далее до социально-физиологического детерминизма [1564] .
1563
См.: Эпштейн М. Концепты… Метаболы…; Он же. После будущего // Знамя. 1991. № 1.
1564
Зорин Л. Круче, круче, круче // Знамя. 1992. № 10. С. 199.
Иванова увидела в «другой» прозе новый подход к быту, который десятки лет не считали чем-то достойным писательского взгляда. В статье, озаглавленной «Ничтожность как эстетический феномен» [1565] и содержащей анализ творчества JI. Петрушевской и Т. Толстой, показано, что явления неприкрашенной обыденной жизни, о которых официальная литература предпочитала молчать (а литературная критика, обнаружив подобное в текстах, порицала авторов за безвкусицу, индивидуализм и «мещанскую пошлость»), в новой литературе возведены на уровень эстетически значимых, причем без какой-либо оценки со стороны автора. Многие литературные критики, в том числе О. Дарк, Е. Тихомирова и В. Юхт, рассмотрев эротику и секс как новые темы, осваиваемые литературой, писали о наличии соответствующей традиции в русской литературе [1566] .
1565
Иванова Н. Неопалимый голубок (Пошлость как эстетический феномен) // Знамя. 1991. № 8.
1566
См.: Дарк О. Три лика русской эротики // Стрелец. 1991. № 3 (67); Тихомирова Е. Эрос из подполья // Знамя. 1992. № 6; Юхт В. В поисках утраченного эроса // Литературное обозрение. 1991. № 9.
Признаком «расширения реализма» были и новые герои — представители
1567
Дарк О. Миф о прозе // Дружба народов. 1992. № 5–6. С. 220.
На формально-стилистическом уровне критики выявили в качестве характерных черт нового, «расширенного» понимания реализма большее богатство стилистических изобразительных средств. Так, Вайль и Генис показали, что в сравнении с городской и деревенской прозой предшествующих десятилетий, а равно и с прозой «сорокалетних», среди стилистических характеристик «другой» литературы прежде всего бросается в глаза пристрастие авторов к пародии и иронии; причем ирония «многослойна», она проявляется на нескольких уровнях и может быть описана как «принцип матрешки». Правда, в отличие от прозы шестидесятых ирония не служит для маскировки, которая была необходима в советской реальности, так что в «другой» прозе она не обладает функцией выражения протеста. Многослойная ирония, проистекающая, скорее, от экзистенциального скепсиса, типична для поколения аутсайдеров и «дворников-писателей» (так критики называют литераторов, которые, кто по доброй воле, кто — в силу обстоятельств, стали социальными аутсайдерами). М. Липовецкий и Наум Лейдерман также обратили внимание на пристрастие авторов «новой волны» к необычным метафорам, натуралистическим описаниям и деталям (особенно часто, по наблюдениям этих критиков, в «другой» прозе встречаются детализированные описания и метафоры, связанные со смертью и с пищей [1568] ).
1568
Лейдерман Н., Липовецкий М. Между хаосом и космосом. Рассказ в контексте времени // Новый мир. 1991. № 7.
Наконец, как на важную черту «расширенно» понимаемого реализма указывалось на расширение жанрового спектра. Прежде всего, за счет низких жанров, которые прежде считались тривиальными. Если в советской иерархии самыми престижными были крупные формы (роман-эпопея), то теперь произошла «реабилитация» популярных у массового читателя бульварных романов, детективов, приключенческих и научно-фантастических романов и повестей, особенно так называемой научной фантастики с характерной для нее доминирующей ролью сюжетного действия [1569] ; кроме того, расцвели всевозможные гротескные и пародийные малые формы, не исключая и текстов, построенных по принципу комиксов [1570] . Вайль и Генис писали о том, что малые литературные формы отражают недолговечность перестройки и стремительность перемен, происходящих не только в СМИ: «все жанры деградировали до газетных» [1571] . Н. Иванова обратила внимание на возрождение сентиментальной мелодрамы, «жестокого романса» [1572] , например, у Л. Петрушевской и Т. Толстой [1573] .
1569
См.: Вайль П., Генис А. Взгляд из тупика // Огонек. 1990. № 50. С. 18; Чупринин С. Предвестие // Знамя. 1989. № 1. С. 217.
1570
Примером может служить повесть-коллаж З. Гареева «Мультипроза» (Соло. 1991. № 4). См. также: Дарк О. Миф о прозе. С. 229–231.
1571
Вайль П., Генис А. Взгляд из тупика. С. 17.
1572
См.: Иванова Н. Неопалимый голубок. С. 212.
1573
Н. Иванова видит здесь возможное влияние М. Бахтина: во всяком случае, бахтинские исследования смеховой культуры и гротеска способствовали изучению и переоценке различных «низких» жанров историками и теоретиками культуры (Неопалимый голубок. С. 219).
С 1989 года некоторую часть «другой» литературы стали называть постмодернистской. Это понятие быстро вошло в обиход и стало предметом дискуссии. Вернее, в дискуссиях с заявленной темой «постмодернизм» обсуждались качества и свойства «новой» или «другой» литературы, но, кроме того, шла речь не больше не меньше как о состоянии современной русской и даже шире — мировой культуры. Так осуществился перенос на русскую почву философских и культурологических концепций, которые на Западе разрабатывались с семидесятых, но и поныне остаются спорными. В марте 1991 года Московский литературный институт провел конференцию «Постмодернизм и мы»; она вызвала большой резонанс. Почти все толстые журналы откликнулись дискуссионными материалами о «постмодернизме», которые с тех пор заняли постоянное место даже в изданиях философско-религиозного направления, таких как «Новый мир», хотя прежде они не пускали на свои страницы «другую» литературу. В конце 1991 года во вступительном слове, предваряющем дискуссию «После постмодернизма» в журнале «Вопросы литературы», критики вопрошали: неужели в литературе и вправду появилась новая картина мира, или мы имеем дело с игрой в модные понятия? [1574]
1574
Славецкий В. После постмодернизма // Вопросы литературы. 1991. № 11–12. С. 3.