История русской литературной критики. Советская и постсоветская эпохи

Дубин Борис Владимирович

Постановление ЦК КПСС «О литературно-художественной критике», принятое в январе 1972 года, стимулировало резкий рост выступлений: дискуссии и «круглые столы» прошли в «Вопросах литературы», «Литературном обозрении», «Литературной газете»; начали выходить академические издания, посвященные вопросам «методологии критики» [83] . Пушкинский Дом издал книгу «Современная литературно-художественная критика: Актуальные проблемы» (Л.: Наука, 1975); ИМЛИ подготовил сборник «Современная литературная критика: Вопросы теории и методологии» (М.: Наука, 1977); в издательстве «Мысль» вышла книга «Современный литературный процесс и критика» (М., 1975). Одни доказывали, что критика имеет «научно-публицистическую природу» [84] ; другие утверждали ее прямую связь с социологией [85] ; третьи видели в ней «компонент литературы» [86] или даже просто литературу [87] ; четвертые, напротив, утверждали, что критика является неотъемлемой частью литературоведения, своего рода историей литературы, направленной в современность, и более того: «критике как особой форме познания литературных явлений принадлежит действительно ведущая, авангардная роль в науке о литературе» [88] . Как бы то ни было, в 1970-х годах сталинская модель «критики сверху» претерпела радикальные изменения. От «ведущей роли» критики осталась ее литературообразующая функция, сформулированная Кожиновым:

83

См.: Лукьянов Б. Г. Методологические проблемы художественной критики. М.: Наука, 1980; Актуальные вопросы истории марксистской литературной критики. Кишинев, 1975. К началу 1980-х годов поток коллективных работ по проблемам теории и истории критики стал лавинообразным. В нем следует выделить книги по проблемам текущей критики: Критика и время. Л.: Лениздат, 1984; Современная литературная критика: Семидесятые годы. М.: Наука, 1985; книги по проблемам теории критики: Баранов В.К., Бочаров А. Г., Суровцев Ю. И. Литературно-художественная критика. М.: Высшая школа, 1982; Проблемы теории литературной критики. М.: Изд-во МГУ, 1980; Актуальные проблемы методологии литературной критики: Принципы и критерии. М.: Мысль, 1980; Методологические проблемы художественной критики. М.: Искусство, 1987; книги по проблемам критики в контексте литературоведения: Методология современного литературоведения: Проблемы историзма. М.: Наука, 1978; Методология анализа литературного процесса. М.: Наука, 1989. Из авторских работ выделим: Николаев П. Советское литературоведение и современный литературный процесс. М.: Художественная литература, 1987; Зельдович М. Г. В поисках закономерностей: О литературной критике и путях ее изучения. Харьков, 1989; Ковский В. Е. Литературный процесс 1950–70-х годов: Динамика развития и проблемы изучения современной советской литературы. М.: Наука, 1983.

84

Суровцев Ю. О научно-публицистической природе критики // Современная литературная критика: Вопросы теории и методологии. М.: Наука, 1977.

85

Ковский В. В поисках целостности: О взаимоотношениях критики и социологии // Современная литературная критика: Вопросы теории и методологии; Андреев Ю. Как стрелка компаса: О социальной направленности критических исследований // Современная литературно-художественная критика: Актуальные проблемы. Л.: Наука, 1975.

86

Кожинов В. Критика как компонент литературы // Современная литературная критика: Вопросы теории и методологии.

87

Бурсов Б. Критика как литература // Современная литературно-художественная критика: Актуальные проблемы.

88

Курилов А. Границы литературно-критического познания // Современная литературная критика: Вопросы теории и методологии. С. 179.

Задача критики состоит в том, чтобы сформировать из отдельных художественных миров литературу как определенную развивающуюся целостность, как единое движение […] Художник как творец произведений создает, так сказать, материю литературы, но не ее самое […] Истинная критика именно формирует литературу, т. е. определенную социальную структуру, из материи художественных произведений [89] .

Разумеется, эти дискуссии протекали под неусыпным идеологическим присмотром и под аккомпанемент напоминаний о том, что авторам следует проявлять «идеологическую бескомпромиссность в отстаивании высокого общественного назначения искусства и литературно-художественной критики». Осуждались также «неосмотрительные высказывания некоторых современных литераторов о якобы „устарелости“ и „неэстетичности“ принципов революционно-демократической критики, апологетическое отношение ряда авторов к идейному наследию В. Соловьева, Н. Бердяева и т. п. философов, в котором увидели „освобождение“ художественного творчества от гнета „социального утилитаризма“», которые якобы «дали повод буржуазным идеологам приписать всей современной советской литературной науке намерение „восстановить в правах“ традиции реакционно-идеалистической эстетики» [90] .

89

Кожинов В. Критика как компонент литературы. С. 166–167.

90

Иезуитов А. Движущаяся эстетика, художественное самопознание общества // Современная литературно-художественная критика: Актуальные проблемы. С. 17.

Схоластические большей частью споры о критике в брежневскую эпоху, в сущности, выражали кризис самого института критики: после периода оттепели и в особенности после устранения Александра Твардовского от руководства «Новым миром» (1970) и последовавшего за этим сворачивания открытой литературной полемики критика, резко политизированная в этот период, вновь оказалась в ситуации, когда идеологические позиции перестали подлежать проговариванию. Так что теоретические дебаты о дефинициях, природе, функциях и границах критики должны были скрыть фактическое сворачивание живой критической практики — проблемных дискуссий и обращения к по-настоящему актуальным темам.

Симптоматично, что кульминацией этих споров оказалась вышедшая уже в разгар перестройки программно антитеоретическая книга Сергея Чупринина «Критика — это критики». Новое исчисление истории советской критики автор начал с критики новомирской, обозначив провал между 1920-ми и 1960-ми годами, мало кого занимавший. В конце 1980-х Чупринин констатировал:

Обширный фонд советской литературной критики не только не изучен, не осмыслен, но даже, по сути, и не собран, не проинвентаризован. Отрывки из статей и рецензий в разного рода хрестоматиях (хорошо, что хоть они стали появляться) лишь разжигают интерес, не удовлетворяя его и самым скромным образом, так что вопросы о том, есть ли у нас собственная литературно-критическая классика, живы ли традиции советской, критической мысли или она и впрямь движется, как сейчас бы сказали, «дискретно», остаются по-прежнему открытыми [91] .

91

Чупринин С. Критика — это критики: Проблемы и портреты. М.: Советский писатель, 1988. С. 11.

Однако пафос книги, выраженный в ее заглавии, демонстрировал отсутствие всякого интереса к «инвентаризации» и истории. С точки зрения Чупринина, основная проблема состоит в том, что, говоря о критике, «судят о тенденциях, а не о личностях, о спорах, а не о спорщиках» [92] . В известном смысле позиция Чупринина — показатель того положения, которое сложилось в эпоху брежневского безвременья, когда были критики, но отсутствовала критика. Несомненно, персоналии важны, но куда важнее анализ советской критики как уникального культурного института, который несводим «на личности». Критика — это не только критики. История критики есть интеллектуальная, институциональная и социальная история литературы.

92

Там же.

* * *

История критики не может быть понята вне рассмотрения ее как социального института, с присущим ему собственным критическим метадискурсом. Неудивительно поэтому, что вне такого институционального и дискурсивного рассмотрения до начала XXI века истории советской литературной критики не существовало. Все истории русской критики завершались дореволюционным периодом. Подобная ситуация может быть объяснена невозможностью концептуализации литературно-критического материала в соответствии с советской историко-литературной матрицей, сложившейся в сталинскую эпоху. В ее рамках критика начала века вся была объявлена «литературным распадом», а эмигрантская — «белогвардейщиной». Начальный период истории собственно советской критики также не подлежал позитивной репрезентации, поскольку, с одной стороны, вся критика была групповой, а с другой — все литературные группы (Пролеткульт и «Серапионовы братья», ЛЕФ и «Перевал», «Кузница» и РАПП, формалисты и социологисты) были официально осуждены и разгромлены. Ситуация с критикой в 1930-е годы сложилась не менее сложная: главный литературно-критический журнал десятилетия, «Литературный критик», был осужден и закрыт в 1940 году специальным постановлением ЦК. В послевоенный период в критике прошла антикосмополитическая кампания, табуированная сразу после смерти Сталина. В послеоттепельную эпоху история советской критики также не могла сложиться в идеологически приемлемый нарратив, поскольку центральная коллизия хрущевского периода — полемика между «Новым миром» и «Октябрем», антисталинистами и сталинистами — в эпоху ресталинизации не могла быть проартикулирована. Для этого периода характерна стратегия культурного обнуления сталинизма. Если сфальсифицированная история советской литературы основывалась на заменах (вместо одних писателей на авансцену выдвигались другие), то в случае с критиками замен просто не имелось в наличии: вся история советской критики была историей стирания истории.

В еще большей степени это относимо к истории советского литературоведения. Помимо традиционных факторов социального функционирования, «разводивших» критику и литературоведение (теорию и историю литературы), литературная наука в СССР формировалась в противостоянии идеологии, которой была заражена вся текущая публичная культура, фактически объявленная профанной и недостойной интереса идеологизированной не-культурой. Это видно уже у формалистов, но в московско-тартуском структурализме подобная установка стала программной. В своей попытке «провести невидимую демаркационную линию между наукой и научной идеологией», как точно заметил по этому поводу Михаил Рыклин,

сторонники семиотического проекта в СССР […] принесли в жертву идеологии целые области знания (например, почти все, что относится к современной культуре). Семиотика была для них способом превратить то, чем еще не овладела (или несовершенным образом овладела) идеология, в объект деполитизированного, «чистого» знания [93] .

Этот фантазм «чистого знания» был лишь симптомом. Природа его — сугубо социальная, как в революционную эпоху, когда возник формализм, так и в постсталинскую, когда со всей ясностью обозначился глубокий кризис возникшего в результате революции режима. Как проницательно заметила Элизабет Брюсс,

93

Рыклин М. Свобода и запрет: Культура в эпоху террора. М.: Логос, Прогресс-Традиция, 2008. С. 147.

рост теоретической активности возникает тогда, когда функция критики сама оказывается под сомнением. Иначе говоря, теория не возникает в любой исторический момент; она приходит тогда, когда это одновременно возможно и необходимо, когда традиционные обоснования социальной и интеллектуальной практики сломлены и необходимы новые формы легитимизации [94] .

Осознание этих факторов являлось знаком опасного диссидентства. Не удивительно поэтому, что оригинальные теоретические подходы к литературе, представленные в СССР формалистами, Бахтиным или структуралистами, были маргинализованы, а их адепты исходили в своих исследовательских установках из противостояния официальной догматике.

94

Bruss E. Beautiful Theories: The Spectacle of Discourse in Contemporary Criticism. Baltimore: Johns Hopkins University Press, 1982. P. 19.

Можно сказать, что история советской критики и литературоведения не могла быть создана в советскую эпоху потому, что для нее не было не только позитивной концепции, которая могла бы свести воедино исторический материал и представить его в сколько-нибудь связном и идеологически приемлемом виде, но и самого материала, поскольку то, что составляло самую суть литературной критики и теории, либо трактовалось как история ошибок, либо находилось вне истории. Последнее относится уже к советской официозной теории литературы, которая была тотально синхронной и просто не предполагала диахронической глубины: «последним словом» в ней уже в начале 1980-х годов одновременно считались статьи Ленина о Герцене и Толстом, «теория отражения», речь Жданова на Первом съезде писателей и его доклад о журналах «Звезда» и «Ленинград», последние по времени работы М. Храпченко и т. д. Вся остальная (читай: западная) теория литературы после наступившего и бесконечно длящегося в СССР «марксистского этапа» была представлена как цепь заблуждений и путь вырождения.