История русской литературы второй половины XX века. Том II. 1953–1993. В авторской редакции
Шрифт:
23 ноября 1917 года М. Волошин написал стихотворение «Мир», в котором высказал своё отношение к революционной России: «С Россией кончено… На последях / Ее мы прогалдели, проболтали, / Пролузгали, пропили, проплевали, / Замызгали на грязных площадях, / Распродали на улицах…» В последующих стихотворениях М. Волошин, вспоминая кровавые события Великой французской революции, её вождей, посылавших на гильотину за малейшие отступления от теорий своих недавних единомышленников, яростно взывает: «Париж в бреду. Конвент кипит, как ад. /Тюрьо звонит. Сен-Жюста прерывают / Кровь вопиет. Казненные взывают. / Мстят мертвецы. Могилы говорят…» М. Волошин вспоминает и Степана Разина, и Емельяна Пугачева. И наконец, 29 декабря 1917 года Волошин подводит первый итог в стихотворении «Демоны глухонемые», вспоминая слова Исайи о слепых и глухих:
Они проходят по землеСлепые и глухонемыеИ чертят знаки огневыеВВсе эти стихотворения и позиция М. Волошина – вовсе «Не над схваткой» – а в самом центре революционных событий и Гражданской войны: в Феодосии и Коктебеле бывали белые и красные, каждый из участников войны порой оказывался в трудном положении, и Волошин помогал, не различая в данном случае цвета. В 1920 году белогвардейцы арестовали О. Мандельштама. Его друзья забеспокоились. Мог выручить Мандельштама только Волошин, с которым Мандельштам только что поссорился. Пришлось пойти И. Эренбургу к М. Волошину, который тут же написал записку:
«Начальнику Политического Розыска Г-ну Апостолову. Поэта Макс. Волошина
Заявление
Политическим розыском на этих днях арестован поэт Мандельштам. Т. к. Вы по своему служебному положению вовсе не обязаны знать современную русскую поэзию, то считаю своим долгом осведомить вас, что Ос. Мандельштам является одним из самых крупных имен в последнем поколении русских поэтов и занимает вполне определенное и почтенное место в истории русской лирики.
Сообщаю Вам это, дабы предотвратить возможные всегда ошибки, которые для Вас же могут оказаться неприятными.
Не мне, конечно, заступаться за О.Э. Мандельштама политически, тем более, что я даже не знаю, в чем его обвиняют. Но могу только сказать, что для всех, знающих Мандельштама, обвинение его в большевизме, в партийной работе – есть абсурд. Он человек легкомысленный, общительный и ни к какой работе не способный и никакими политическими убеждениями не страдающий» (Воспоминания о Максимилиане Волошине. С. 429).
Вскоре Мандельштам был освобождён.
В это время Александр Блок завершал свою статью «Интеллигенция и революция» и поэму «Двенадцать», вокруг которых поднялся действительно критический шум чуть ли не во всех выходящих журналах и газетах. «Новую жизнь» Блок называет самой европейской газетой сейчас, а Максима Горького – «величайшим русским писателем».
С талантливыми деятелями русского искусства, уже немало сделавшими для его процветания, под революционные знамена становились и люди, далёкие от него. Из дневника Зинаиды Гиппиус об этом: «Савинков, ушедший из правительства после Корнилова, затевал антибольшевистскую газету. Ему удалось сплотить порядочную группу интеллигенции. Почти все видные писатели дали согласие. Приглашения многих были поручены мне. Если приглашение Блока замедлилось чуть-чуть, то как раз потому, что в Блоке-то уж мне и в голову не приходило сомневаться… Зову к нам, на первое собрание. Пауза. Потом: «Нет. Я, должно быть, не приду». – «Отчего? Вы заняты?» – «Нет. Я в такой газете не могу участвовать»… – «И вы… не хотите с нами… Уж вы, пожалуй, не с большевиками ли?» Все-таки и в эту минуту вопрос мне казался абсурдным. А вот что ответил на него Блок (который был очень правдив, никогда не лгал): «Да, если хотите, я скорее с большевиками» (Живые лица. Т. 1. Прага, 1925. С. 59–61).
У других известных писателей положение было сложнее.
Алексей Михайлович Ремизов (1877–1957), наблюдавший в Петербурге, как «27-го в понедельник забушевало», «простых людей очень раздразнило объявление, что муки нет», «не велено выходить из дома никому», записал в дневнике за 1917 год о своих впечатлениях после отречения Николая II от престола и своих предчувствиях «о человеческой жестокой жизни»: он не может «быть с победителями, потому что они торжествуют. Легкомыслия много и безжалостности». В эти дни было у него много посетителей, был и Фёдор Сологуб и Михаил Пришвин, говорили о том, что раньше Дума была в подчинении царя и жульнической бюрократии, а теперь Дума в подчинении Совета рабочих депутатов, «тогда было рабство и теперь тоже, но теперь рабство худшее»: «Только вера в силу народа русского, давшего Толстого и Достоевского, спасает меня от полного отчаяния». Отметил Ремизов и тот факт, что Максим Горький собрал совещание выдающихся деятелей искусства, которые решили создать Министерство изящных искусств и преградить путь «лавине американских долларов», запретить скупать выдающиеся национальные ценности и вывозить их за рубежи России. То, что Горький не пригласил на это совещание ни Фёдора Сологуба, ни его, Алексея Ремизова, вызвало недоумение, но Россия зашаталась, зацвела алыми маками, «нельзя было город св. Петра переделывать в Петроград, нельзя было отрекаться от Петра, и вот силы оставили».
Часто приходил Михаил Пришвин, который в своих беседах выражал боль и смущение от того, что происходит с народом, с солдатами, которые никому и ничему не подчиняются, «русский народ ещё не дорос до свобод». Был Разумник Васильевич Иванов-Разумник (1878–1946), бурно отстаивавший идею сплачивания талантливых литературных сил, противостоящих современному соглашательству с деятелями Февральской революции, продолжавших войну до победного конца и ничего не делавшего для укрепления России; были Кузьма Сергеевич Петров-Водкин (1878–1939), ратник лейб-гвардии Измайловского полка в Петрограде, знаменитый художник и писатель; заглядывал Вячеслав Яковлевич Шишков (1873–1945), выпустивший в 1916 году первый сборник своих рассказов «Сибирский сказ» и только что решивший полностью стать профессиональным писателем. «Добрая душа, – писал Ремизов. – Предлагал денег и муки обещал. Такая редкость!» Были с Пришвиным в Синоде, Сергей Прокофьев играл у него «Мимолетное». Заходил Николай Клюев (1884–1937), очень обрадовал Иван Сергеевич Соколов-Микитов (1892–1975), санитар в Первую мировую войну, «милый, прекрасный человек, тоже пишет прозу». Ремизов не мог пропустить и такой момент, как заём свободы: «Бедно очень. А призывы как-то бездушны. Народ говорит – ишь, нарядились! Положим. Савинков сказал: какой же тут народ, тут фабричные. А Розанов говорит: Россия в руках псевдонимов, и солдаты и народ тёмный. Само правительство под арестом» (Собр. соч. Т. 5. М., 2000. С. 423–438).
Ремизов, далёкий от политики, словно притягивал своей нравственной чистотой и высокой религиозностью, к нему частенько заходили писатели, артисты, художники, они просто тянулись душой к нему и его супруге Серафиме Павловне. В Петрограде они не могли больше жить, хлеба нет – это не так страшно, страшно, когда великая страна разваливается, когда страной начали управлять не известные политики императорского двора, а псевдонимы. Супруги уехали в село Берестовец, потом в Чернигов, Ессентуки. Но жизнь петроградская по-прежнему жила в Ремизове в воспоминаниях, а главное в снах, сновидениях, которые потом он долго расшифровывал; видел во сне постаревшего Бориса Савинкова, в другой раз на автомобиле появился известный издатель Гржебин, как всегда полон энергии и ума Василий Васильевич Розанов, он был чем-то озабочен и просил показать ему человека из 10-й армии, а у Ремизова таковых и не было. Розанов очень волнуется, что не получил нужной информации. Видел во сне З.Н. Гиппиус и Д. Философова, он делал для них какую-то декорацию, думал, что не получилось, а Философов нашёл, что лучше и не надо. В какой уж раз видел во сне Ивана Сергеевича Соколова-Микитова, куда-то надолго уезжавшего, а потом эта картина сменилась появлением Николая Давидовича Бурлюка. «Из всех нор в русскую жизнь вылез наглец и бесстыдник. Перед этим наглецом и бесстыдником вся Русь примолкла без ропота, без протеста. Выслушиваются невообразимые мерзости, с пеной у рта предлагаются действия, которые претят самому элементарному нравственному чувству и энергичного отпора не находят. И почему мы этому торжествующему хулигану подчиняемся и даём разрушать нашу родину?» – цитирует Ремизов одного из своих современников.
Несколько лет назад Ремизов опубликовал книгу «Бедовая доля», в которой поведал о том, что его замучили сны, удивительные и тайные. И в те дни, перед Октябрьским переворотом, он много раз видел своих коллег-писателей во сне, то привидится ему пожар в его доме, то две церкви, в одну из них зашёл с художником Чехониным, потом ему приснился издатель Копельман, то видел чем-то расстроенного Пришвина, то писателя П.Е. Щеголева, то Иванова-Разумника, всё ещё мечтавшего объединить талантливых единомышленников в издательство «Скифы», то только что приехавшего из Англии талантливого Евгения Замятина. Ремизов и в начале Февральской революции, и в начале Октябрьского переворота постоянно читал газету «Новое время» и чаще всего соглашался со статьями Максима Горького. Весь октябрь болел, а после болезни всё и произошло: власть взяли большевики: «И у меня такое чувство, словно меня из дому выжили».
«Лирически настроенный, но бестолковый А.В. Луначарский», по словам А.М. Горького, с которым он дружил в эмиграции, в первые же дни Февральской революции, оторвавшись от перевода великого швейцарского поэта Карла Шпиттелера (1845–1924), в 1919 году получившего Нобелевскую премию, поехал к Ленину и Зиновьеву и заявил, что он полностью поддерживает их точку зрения и готов на сотрудничество с большевиками по всем актуальным вопросам. Через несколько дней после приезда Ленина в Петроград тем же путём, через Германию, Луначарский приехал в Петроград, и, как и Троцкий, вошёл в группу межрайонцев, чтобы затем накануне революции войти в большевистскую организацию. Луначарский был избран в городскую думу и стал руководителем большевистской и межрайонной фракций в думе. В июле 1917 года был арестован как немецкий шпион и посажен в тюрьму. Но вскоре освобождён и при новых выборах в думу избран вновь и затем стал товарищем городского головы, занимаясь культурой всего Петрограда. А после Октября был назначен народным комиссаром по просвещению, его заместителем был известный историк Михаил Николаевич Покровский (1868–1932), автор книги «Русская история с древнейших времён», подвергшейся разносной критике в начале 30-х годов.